Бухта Туманов

Огненный шнур опоясывает голую вершину Черной сопки. Искры, шипя и жужжа, как шмели, кружатся в воздухе. Сумрачно выступает из мрака одноглазая фанза.

Все ближе огонь, все громче, оглушительнее грохот и треск. Делается жарко и светло, как днем. Дышать трудно. Пылающие головни пролетают низко над головой. Но люди продолжают работать. Они уже встречались с туманами, бурями, ливнями — со всеми стихиями, кроме огня. Теперь они встретились с огнем.

Проворно действуют заступы и лопаты. Матросы копают ров, который должен преградить дорогу пожару. А выше рва прорубается просека среди кустарников, покрывающих склоны сопки, и десятки топоров стучат в кустах.

Ветер предательски заносит пылающие головни в тыл обороняющимся — их засыпают землей, топчут ногами, заливают водой. Ведра взлетают по живой цепи вверх по склону. «Эй, не зевай!» Пламя шипит, едкий дым и горячий пар обволакивают, обжигают людей.

Капитан Пильчевский, в закопченном кителе, с грязными отеками на лице, ходит вдоль рва, ободряет и торопит людей. Здесь самое опасное место. Пятьсот метров отделяют ров от склада взрывчатки. Склад укрыт мокрыми брезентами, которые усердно окачивают из брандспойтов. Но пожар приближается, и нужно задержать его перед рвом, как удалось остановить пожар на северной стороне бухты, откуда только что вернулся капитан.

Кирками, лопатами, а кто и просто руками, матросы выламывают, выдирают кустарники, травы, уцелевшие в просеке, прорубленной перед рвом. Они сгребают вороха сучьев и листьев и уносят вниз. Широкий пояс обнаженной, развороченной, будто вспаханной земли простирается перед рвом. Сюда тоже подают ведра с водой.

Пожары в тайге — дело не редкое, говорит капитан. Однако про себя он думает, что этот пожар, такой внезапный и с нескольких сторон, заставляет подозревать поджог.

«Так вот что за «гости» пожаловали сюда! Не терпится японским друзьям Гитлера…» Капитан думает об отряде Синицына, который разыскивает этих «гостей» в горящей тайге, и приказывает приготовить катер.

Пылающая ветка, как шальная пуля, ударяет капитана по лицу. Он жмурится от боли и трет обожженную щеку, топчет ветку ногами. Дым окутывает его всего.

Проходит час, еще час. Близится утро. Пожар на Черной сопке начинает сдавать. Красное зарево постепенно меркнет. Языки огня лижут остатки кустов и вытягиваются, бессильно шипя, на мокрой, очищенной от растительности земле, бледнеют, гаснут.

Пожар отступает нехотя, с боем. Вот он рванулся в последний раз. Ослепительно вспыхнула, охваченная сразу с четырех сторон, ветхая фанза и рухнула, рассыпаясь тысячами искр. И, словно обессилев в этом последнем напряжении, пожар сдался наконец и повернул в сторону.

Но еще долго, до самого утра, то здесь, то там поднимаются и шипят, как змеи, заливаемые водой тонкие языки пламени, обгладывая уцелевшие ветки и стебли травы. Густые синие столбы дыма стелются над пожарищем. Сопка, вчера еще нарядная, зеленая, стоит голая, черная, как ее вершина.

ПРЕСЛЕДОВАНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Запах гари усиливался. Тимчук разбудил Синицына и Гаврюшина. Несколько минут они смотрели в ту сторону, откуда шел этот запах. Потом ветер переменился, и запах гари начал слабеть. Похоже, пожар шел стороной. Но тревога лейтенанта не уменьшалась. Пожар шел на севере или на северо-западе, в районе, близком к бухте. Недавно туда доставлено горючее, взрывчатка. Стоит одной искре залететь…

Синицын посмотрел на Тимчука и Гаврюшина. Не говоря ни слова, они начали выбираться из распадка.

Когда они поднялись на ближнюю сопку, небо на востоке уже светлело. Видна была река, еще блестевшая под низкой луной, воздух был недвижим, и стояла такая полная, гнетущая тишина, как будто не одну эту ночь, а целое тысячелетие все здесь спало непробудным сном.

Но для Синицына не существовало сейчас ни похожей на сон тишины, ни красоты пробуждающегося утра. Посоветовавшись с Тимчуком, он решил направиться вдоль берега в сторону Песчаного Брода.

Многое говорило, что преследуемые ими люди стремились именно к Песчаному Броду: и то, что они так упорно и долго кружили вокруг этих мест, и то, что там припрятана их лодка (вернее — лодка, похищенная у Пак-Якова), и то, наконец, что кратчайший возможный путь к спасительному берегу океана шел через Песчаный Брод. Следовательно, там все должно решиться. От того, поспеют ли Синицын с Тимчуком и Гаврюшиным вовремя и не прозевает ли Майборода у фанзы возле Песчаного Брода, зависел успех дела.

Все, что Синицын вынес за последние дни,— голод, усталость, бессонница, от которой и сейчас немного кружилась голова,— забылось. Он почти бежал.

Небо светлело, луна меркла. Места шли знакомые. Уже можно было различить тропу. Когда они поднялись на кремнистый гребень, спускавшийся уступами к берегу Шатухи, совсем рассвело, хотя солнце еще не показалось. На многие километры видны были океан, длинная песчаная коса, речные протоки и устье, заросшее камышом. И совсем далеко выступали на фоне зеленого светлеющего неба три острые скалы. Там находилась фанза.

Тимчук сделал знак остановиться. Он опять ощутил запах гари. Теперь запах шел не с севера, как прежде, а с юга, со стороны реки, и бил прямо в лицо.

Потянуло дымом. Тревожно крича, взлетела сойка, за ней — другая. Громко хлопая крыльями, пронеслась стайка нырков и опустилась на воду. Птицы все чаще пролетали над головой. Шум крыльев, треск кустов (там тоже кто-то бежал, скакал) раздавался уже непрерывно. Справа, шагах в двухстах, блеснул огонек. Он исчез, затем снова блеснул, уже левее… еще левее. Словно кто-то перебегал там, вдоль берега, и поджигал тайгу.

Это и был поджог. Синицын понял, что любой ценой их хотят задержать, отрезать от берега океана и преграждают дорогу огнем. А возможно, это было частью более широкого и гораздо более опасного плана врагов: поджечь тайгу в нескольких местах вокруг бухты, сжечь и взорвать возводимые укрепления!

Так вот почему он слышал запах гари час назад! «Ведь это война, пусть и необъявленная, на самурайский манер: удар из-за угла! Да, да, это они!»

— Ходу! — крикнул Синицын и кинулся вперед.

Тимчук — за ним. Гаврюшин сдвинул бескозырку низко на глаза, подхватил винтовку и побежал следом.

— Ходу! Ходу! — выкрикивал Синицын.

Освещаемые заревом пожара, который быстро приближался, они мчались вниз по гребню, прыгая с уступа на уступ, рискуя свернуть себе шею. Дым с каждой минутой усиливался. Слышался громкий треск сучьев, свист огня. Иссохшие кустарники и травы загорались от одной искры.

Пожар догонял моряков, обходил. Уже занимались впереди них поникшие от жары камыши. Справа, слева валил дым. Еще несколько минут — и они будут отрезаны от воды, окружены огнем со всех сторон.

На Синицыне загорелась фуражка. Он швырнул ее на бегу. Гаврюшин рвал с себя тлеющую форменку. Пока он стаскивал ее одной рукой (другая держала винтовку), форменка занялась огнем и опалила ему волосы. Тимчук бросился на помощь Гаврюшину. Преследуемые огнем по пятам, с обожженными лицами и руками, они кинулись с разбегу в воду. Спустя минуту пожар овладел всем берегом Шатухи.

Все трое погрузились в реку по самые плечи, но дым настигал их и тут, душил, ел глаза. Держа оружие над головой, скользя и оступаясь на неровном дне, Синицын, Тимчук и Гаврюшин спешили вниз по течению (это была теперь единственная дорога к океану), стараясь держаться на равном удалении от обоих объятых пожаром берегов.

Всходило солнце, наступило утро, но черная стена дыма, прорезаемая, как молниями, языками пламени, скрывала солнце возвращала ночь. Красный отсвет ложился на воду, на камыши, на песчаную косу, вспыхивал в брызгах морского прибоя, воздух сделался горячим, сухим и струился, как из печи.

Всем троим не давала покоя мысль: не случилось ли беды бухте? Сейчас — утро; значит, поджог был совершен ночью, когда все спали… Если часовые не успели вовремя поднять тревогу… Синицын стиснул зубы.