Законы Лужкова

Принято считать, что Ю. М. - сугубый практик, и его бог — конечный результат, будь то уложенный «в тумбочку» городской бюджет или ровный бетон кольцевой автотрассы, реконструированные «хрущобы» или выплаченные в срок надбавки к пенсиям. Ре-зуль-тат. Что тому предшествовало — дело десятое.

Это заблуждение. Человек, извините за мудреный оборот, поэтизирующий хозяйствование, умеет оценить красоту концепции, схемы, программы. Работающие с Ю. М. люди, разбуди их среди ночи, без запинки повторят любимую формулу мэра: сначала нужно выбрать цель, затем — траекторию движения к цели и, наконец, скорость движения по траектории.

Думаю, для Ю. М. теория и практика — вещи равновеликие. Одно немыслимо — да и неинтересно! — без другого. И мэр не устает доказывать, что теория без практики мертва, а практика без теории глупа.

Жизненные теории и законы Лужкова, о которых, собственно, и идет речь в этом очерке, покоятся на прочных опорах. Иначе бы не выстояли. Но они сделаны из гибкого, эластичного материала, поэтому не превратились в догмы. А мэр слишком многоопытен и в деле, и в приватной своей жизни, чтобы быть догматиком. Да жизнелюбы таковыми и не становятся, ибо понимают, сколь многого могут себя лишить, поклоняясь окаменелым идеям.

Иное дело — порядок. Не тот порядок, когда ты один в нем ориентируешься, а все кругом видят только бардак. Порядок для Лужкова — это образ мысли и образ действия. Волевой человек, который наводит порядок в самом себе, не захочет терпеть хаос вокруг себя.

Позвольте, однако, поделиться одним наблюдением: у людей, строго следующих системе, часто появляется черта, которую вообще-то можно назвать по-разному. Представьте, что на праздный вопрос: «Как дела?» — человек останавливается, берет спрашивающего за пиджачную пуговицу и начинает на полном серьезе, с подробностями рассказывать, как его дела. Одни скажут: это основательность. Или дотошность, тщательность, педантизм, ответственность, добросовестность, обстоятельность, скрупулезность. Другие возразят: занудство.

Нельзя сказать, что мэр лишен этого то ли плюса, то ли минуса. Как-то его спросили: «Если бы вы работали на телевидении, какую программу хотели бы вести?» «Научно-популярную, — с ходу ответил Лужков и пояснил: — Мне кажется, я умею говорить просто о сложном». Действительно, умеет. И любит. Но плюс оборачивался жирным минусом, когда он, к примеру, начинал объяснять, что Доренко на него клевещет, а в действительности дело обстоит так-то и так-то. В эту минуту хотелось завопить: опомнитесь! Все ваши многословные аргументы и факты не стоят одной лихой фразы. Такой, чтобы наотмашь. Вы же это можете, вы ведь любите такие эффекты.

Эффекты Лужков действительно любит — и наблюдать, и особенно производить. Его пьянит свет рампы, и он нравится себе в этом свете. Не только в переносном, но и в прямом смысле: Ю. М. обожает сцену.

Появление в парике и чтение монолога на юбилее Хазанова и исполнение шлягера про зайцев на юбилее Никулина видели не только посетители Театра эстрады и Цирка на Цветном бульваре, но и вся страна — по телевизору. Отзывы были разные, от спорно-похвального: «Надо же, ну ничего мужик не стесняется» до бесспорно-ехидного: «А что, если человек через раз попадает в ноту — это смешно?»

Вы скажете: все это пустяки и мелочи, не по таким вещам судят о работе мэра. О работе — да, но вот самого человека, тем паче человека публичного, оценивают во всех деталях. Причем иногда деталь способна исказить суть. И не говорите мне, что коронованные особы тоже играли в любительских спектаклях, — в классике описано, как они репетировали до седьмого пота, а натаскивали их знаменитые актеры. Зато потом зрители говорили: «Смотри-ка, королева, а играет не хуже мадам Жужу».

У каждого своя сцена, и лучше всего срывать аплодисменты там, где ты их наиболее достоин. Для Лужкова одно из таких мест — зал заседаний московского правительства, где Ю. М. талантливо исполняет главную и лучшую роль своей жизни — роль мэра Москвы.

…Идет заседание. Правительство слушает доклад об экономике строительства. Лужков мрачен, явно недоволен. Несколько раз перебивает докладчика. Затем, уже в ходе прений, снова вызывает чиновника к микрофону, достает его все новыми вопросами. Сидящие в зале видят: быть беде. Допрашиваемый нервничает, начинает путаться, мэр же нагнетает напряжение: «Нет, вы нам дайте ясный ответ. Цифры, которые вы здесь называете, это, по-вашему, много или мало? Я хочу знать, сколько денег господа строители собираются забрать у города. Так много или мало, я вас спрашиваю».

И загнанный в угол ответчик, уже простившись мысленно с должностью и сопровождающими ее привилегиями и потому «сняв ногу с тормоза», отвечает:

— Что значит — много или мало? Это как посмотреть. Три волоса в супе — это много. А вот на голове…

Язык прикушен на полуслове, ужас в глазах чиновника. Как говорил Наполеон: «Это больше, чем преступление. Это ошибка».

Тишина в зале. Лужков молчит и наверняка понимает, что нужен подобающий ответ. И все это понимают. И мэр понимает, что все понимают и ждут. Но он уже все придумал и теперь держит паузу. Чем больше артист, тем дольше он держит паузу, — это мы помним.

— Три волоса, говорите, — медленно начинает Ю. М. — А покажите мне, где вы видите эти три волоса, на чьей голове.

Поворот направо — там рядом с мэром сидит напряженный Владимир Ресин; поворот налево — там готовый расхохотаться Валерий Шанцев; в смысле шевелюр оба под стать Лужкову.

— Так вот что я вам скажу, — изрекает мэр, — у нас нет даже трех волосин, мы абсолютно лысые! А знаете, почему? Потому что все, что только можно, у нас отобрали вы, строители!

Стены правительственного зала не слышали такого хохота.

ОН РУССКИЙ, ЭТО МНОГОЕ ОБЪЯСНЯЕТ

Сентябрь 99-го, московский район Печатники, второй день после взрыва жилого дома. В военной палатке напротив еще дымящихся руин мэр проводит оперативку. Спор идет о том, что именно нужно строить на месте взорванного и подлежащего полному демонтажу здания. Лужкову очень хочется поставить здесь четыре жилые башни — это наиболее выгодно и по объему вводимой жилплощади, и по градостоительным параметрам, и по деньгам. Мэру важен и моральный аспект: пусть на месте трагедии появится классная застройка.

Но вариант никак не проходит: стоящий рядом дом № 17 мешает обеспечить нужный уровень инсоляции. Об этом здании в первый день после взрыва специалисты сказали, что за него можно не опасаться: конструкции не пострадали и даже лифты ходят. Уже утром следующего дня данные изменились: лифты, оказалось, не ходят, а в панелях обнаружены трещины. Так что делать: оставить дом или разобрать? И как вести новое строительство? Лужков перебирает варианты, проектировщики еле успевают чертить. Известие о серьезных «травмах», нанесенных зданию, может открыть желаемую перспективу: снос дома снимает все препятствия для строительства четырех башен. Но, с другой стороны, разрушать постройку, которую можно сохранить, расточительно.

Мэр слушает спецов, запрашивает поэтажные планы 17-го дома (фыркнув на попытавшихся дать пояснения строителей: «Что я, по-вашему, чертежи разучился читать?»), потом долго пишет цифры и, наконец, потребовав фонарь (дело к ночи), отправляется в подъезд, матом отгоняя желающих идти вместе с ним.

А во дворе бушует народ, взвинченный за два безумных дня. Если с оставшимися в живых жильцами взорванного дома № 19 все уже ясно, им приготовлены квартиры, то люди из 17-го дома нервно ждут решения своей участи. В черном подъезде мелькнул луч фонаря, выходит Лужков, толпа мигом обступает его с криками: «Ну что? Ну как?» Мэра подсаживают на высокий капот грузовика, он отталкивает протянутый мегафон и в мигом наступившей тишине объявляет решение: дом для жизни непригоден, его снесут, а жильцам предоставят квартиры. Овация.