Из детства Литы

Татьяна Щепкина-Куперник

Из детства Литы

I

Дом был построен в начале прошлого столетия; тогда он был настолько далек от города, что служил дачной усадьбой. С тех пор все переменилось вокруг него: вырубили рощи, застроили пустыри, появились новые улицы, зазолотились кресты церквей, задымились фабричные трубы по берегам Большой Невки, а рябининский дом оставался неизменным. Деревянный, на каменном фундаменте, окрашенный светло-коричневой краской, с белыми колоннами у фасада и белыми лепными веночками над окнами, он отделялся от набережной забором и палисадником, а позади него тянулся запущенный сад. Сад был такой, что и сейчас трудно было поверить, что он рос в городе: вековые дубы, старые кряжистые березы, тенистые липы, лопухи в человеческий рост, папоротником заросший ручеек, извилинами бегущий по саду и сбегающий прямо в Невку под каменным мостиком. В дальнем углу сада, на возвышении, стояла беседка грибом, и оттуда открывался широкий вид — на огороды, пустыри, полотно железной дороги вдали, и на поля и рощи — уже за городом.

Летом рябининский дом принимал обыкновенный, даже веселый вид добродушного старого гнезда, благодаря зеленеющему саду и по привычке разбиваемому в палисаднике цветнику. По реке мимо дома бегали со свистом пароходы; на дровяных барках иногда пели мужики; проезжали возы, слышались разговоры, смех, крики; но зимой вокруг него все точно вымирало. Старый дом угрюмо закрывал ставни спозаранку, палисадник заметало сугробами снега, и только в одном-двух окнах правой половины сквозь щели ставень виднелся огонь; редкие проезжие и прохожие косились на старый дом с запертыми воротами и думали: «И кому охота жить в такой глуши?»

Однако там жили, и жили безвыездно, несмотря на то что у хозяйки этого дома, Евдокии Даниловны Рябининой, было два больших дома в Петербурге: один на Подьяческой, другой — на Невском. Но она даже и взглянуть на них не ездила; впрочем, она вообще никуда уже не выезжала, за исключением летних дней, когда ее вывозили в палисадник — в кресле на колесиках, так как она не владела ногами. Маленькая, сухая, сморщенная старуха плохо видела, плохо слышала; целыми днями спала, а когда просыпалась, то по большей части мутными глазами глядела в одну точку и, жуя губами, что-то шептала про себя. Иногда это были молитвы, иногда просто воркотня по поводу чего-нибудь случившегося уже лет двадцать назад.

Настоящей хозяйкой в доме считалась и была старшая внучка Евдокии Даниловны, сорокапятилетняя девица Агния Дмитриевна.

Дом Рябининых достался по наследству от отца покойному мужу Евдокии Даниловны, именитому купцу первой гильдии Памфилу Памфиловичу Рябинину; он, отходя в лучший мир, передал его, вместе с двумя другими, сыну своему Дмитрию Памфиловичу. Дмитрий Памфилович вскоре после смерти отца женился и переехал в город, а в старом доме на Выборгской, как почтительный сын, оставил жить привыкшую к дому маменьку. Маменька и рада была, потому что молодая невестка была ей не очень по душе: Дмитрий Памфилович женился на молоденькой цыганке Паше. Паша была красавица, скромница и сделалась отличной женой и хозяйкой; но свекровь не могла забыть, «что взята она не из именитого купечества, а из, прости, Господи, цыганского хора».

Тем не менее молодые Рябинины прожили дружно и мирно около двадцати лет, и было у них уже четверо детей — старшая дочь Агния девятнадцати лет, сын Памфил пятнадцати, десятилетняя Мелитина и грудная еще Евлалия. Когда Паша простудилась и умерла, огорченный вдовец не женился вторично. Он забрал всех дочерей и привез их в старый дом к бабушке, а сам с сыном уехал в Нижний размыкать горе работой.

Несколько лет спустя умер и он, оставив сына продолжать свое дело — большое пароходство в Нижнем. Девицы же так и остались у бабушки, и мало-помалу властная и энергичная Агния, пошедшая в Рябининых и наружностью и характером, совсем сменила дряхлевшую бабушку.

Замуж Агния так и не вышла и до сих пор жила с бабушкой в старом доме, нимало не горюя об этом. Она свысока глядела на мужчин, терпеть не могла детей; как ни странно, она не любила даже собак и кошек, и в доме не было ни одной живой твари, если не считать цепного пса Турки да своевольно существовавших мышей, чей писк и шорох слышен был в долгие зимние вечера в парадных комнатах.

Парадные комнаты были посредине дома: вправо шла половина бабушки и Агнии Дмитриевны, в четыре комнаты левой половины ход из парадных был заперт, и они сообщались с внешним миром посредством черного хода. Две же комнаты в ней стояли пустыми.

Когда-то, в то далекое время, когда еще жив был Памфил Памфилович, комнаты эти предназначались для гостей и редко оставались пустыми. В доме бывало шумное веселье, песни цыган, хлопанье пробок от шампанского, игра на балалайках, стрельба в цель и другие развлечения, в то время как Евдокия Даниловна, запершись у себя в комнате, плакала и зажигала лампадки у всех образов, чтобы разгулявшиеся гости не подожгли дом… Все это давно прошло, миновало, и теперь в комнатах уже стало пахнуть нежилым. Лег на все неуловимый налет времени, потускнели золотые рамы овальных зеркал, повытерлась клеенчатая обивка мебели красного дерева, облупилась кое-где краска; картины и стекла зеркал затянуты были кисеей, а большая часть мебели стояла в чехлах, как в саванах.

Редко кто заглядывал в эти комнаты, кроме прислуги, по обязанности время от времени делающей вид, что убирает их. Разве когда приезжал братец Памфил Дмитриевич из Нижнего, его принимала там Агния, но он недолго оставался. Останавливался же он всегда в гостинице на Морской: «за дальностью расстояния от центра», как он выражался, в рябининском доме ему было неудобно. Когда же являлся отставной полковник, управлявший городскими домами, доставшимися сестрам, или их поверенный, то Агния Дмитриевна, нечинясь, принимала их на своей половине. Там вообще сосредоточилась жизнь. Там была спальня бабушки, небольшая образная, чистая комната, служившая и столовой, спальня Агнии и затем большая комната, где стояли шкафы, сундуки и спала Маринушка — нечто среднее между горничной и экономкой, любимица и ровесница Агнии, тоже старая девица. За бабушкой ходила здоровая, краснощекая племянница Марины, деревенская девушка Лушка. А в черной передней, чтоб не страшно было без мужчины, спал кухонный мужик Слюзин, тощий, хилый человек с бородою в виде мочалы, почти всегда пьяненький, но в пьяном виде тихий и добродушный. Таковы были обитатели правой половины.

Там шла жизнь, там сводили счета, заказывали обеды, постились, служили молебны, поднимали иконы. Пахло там всегда лампадками, постной пищей и камфарным маслом, которым натирались все старухи, когда у них болели зубы, что случалось очень часто. Принимались там и визиты: редкие посещения каких-то отдаленных родственниц, более частые — ближних монашенок, богомолок, батюшки.

Зато на левой половине было тихо как в могиле. Если бы не хлопала иногда дверь да не проходила туда или оттуда бодрая, здоровая старуха лет под шестьдесят, в темном ситцевом платье и черном повойничке, можно было бы подумать, что там никто не живет. Но старушка иногда проходила к Агнии Дмитриевне и, истово поклонившись, говорила: «Пожалуйте нам денег… чай весь вышел». Или: «Пойду в город, надо холстеца купить, рубашечки у нас прохудились».

И на вопрос: «Ну что, как, Антипьевна? Что нового?» — отвечала: «Все то же-с, чему же новому быть-то?»

И, сокрушенно вздохнув, опять скрывалась на левой половине.

Остальная челядь помещалась отдельно, и кухня и службы были во дворе. Там же жил и ночной сторож, который спал целые дни, а ночью, как филин, выходил из своей норы и до рассвета стучал в колотушку, время от времени покрикивая: «Слу-ша-ай!..»