Страница 58 из 72
Согласно сложившейся уже в этой книге практике — подыскания каких-нибудь незатертых примеров и более-менее оригинальных иллюстраций как пример осмысления своей Страны, Войны, Истории, — я приведу два стихотворения. (Точнее, даже полтора: одно целиком, другое в отрывках.)
Их внешний повод совершенно, абсолютно идентичен: участие в войне с нами итальянцев. И это очень кстати: в таких частностях, второ- (якобы) степенностях лучше раскрывается смысл Общего.
Итак, начнем, с того, отрывочного. В классе шестом, кажется, ко Дню Победы мы разучивали «литературно-художественную композицию». Просто стояли в линейку и читали по очереди самые известные стихи о войне. Мне досталось это:
Хорошо помню, что и все стихотворение строилось на этих русско-итальянских рифмах… как
… Я пытался припомнить еще те «смыслообразующие» русско-итальянские рифмы стихотворения, но прекратил попытки, поймав себя, что уже и не вспоминаю, а додумываю (про нашу народную песню «Лучина» и их «Санта Лючия»).
И совершенно умышленно я сейчас не стал разыскивать имя автора, полный правильный текст. Пусть так и останется, как оно мне запомнилось на 37 (примерно) лет тому назад. Звучное, красивое, вошедшее в классику советской поэзии. Автор, если все же разыскать, точно окажется из первой десятки наших поэтов. Рождественский, Межиров, Наровчатов, Симонов — Светлов, Вознесенский — Евтушенко… А может, даже и кто-то именно их них, вышеперечисленных.
Неважно.
Ибо все вышесказанное — лишь необходимая подводка к тому, другому, произведению, показывающему совершенно неожиданно, потрясающе неожиданно! — что, оказывается, можно увидеть за этим же частным (итальянским) случаем.
Не знаю даже, можно ли это назвать стихотворением — одна деталь, невероятная для сего жанра, сразу бросается в глаза: эпиграф едва ли не длиннее самого текста.
Петрарка
«… И вот непривычная, но уже нескончаемая вереница подневольного люда того и другого пола омрачает этот прекраснейший город скифскими чертами лица и беспорядочным разбродом, словно мутный поток чистейшую реку; не будь они своим покупателям милее, чем мне, не радуй они их глаз больше, чем мой, не теснилось бы бесславное племя по здешним узким переулкам, не печалило бы неприятными встречами приезжих, привыкших к лучшим картинам, но в глубине своей Скифии вместе с худой и бледною Нуждой среди каменистого поля, где ее (Нужду) поместил Назон, зубами и ногтями рвало бы скудные растения. Впрочем, об этом довольно.
Просто невероятно, рука тянется протереть глаза — но ощущение чуда остается. Так Моисей, наверное, смотрел на неопалимую купину или расступившиеся воды. Каким-то совершенно непонятным движением (может, смещением утла зрения) один абсолютно частный случай вдруг делается понятной ступенькой мировой истории; и сама эта «лестница» получила вдруг совершенно неожиданную подсветку.
Становится вдруг ярко виден, яснее разгаданного кроссворда понятен этот действительно «великий гуманист», поэт и ученый, Петрарка. Сегодня он, наверное, был бы европарламентарием. Пришедший в 41-м в Россию не «грабить», и даже не «по принуждению злобного дуче», а именно как «великий поэт, ученый и гуманист». Данте, Петрарка. Создатели «нового прекрасного мира»… Европа, Культура, Ренессанс. И вдруг в этом светлом и разумном мире — словно некое пятно или клубящийся страх в углу. То ли какая-то «системная», военно-политическая угроза, то ли мрачный всплеск подсознания. И создатель «правильного мира» — он, конечно, потянется, пойдет туда, чтобы исследовать и избыть свой «смутный страх перед скифским разбродом»… И там увидит Петрарка ту самую Нужду — образ, родившийся еще у предшественника, Назона, сосланного в Скифию императором Августом. И будет «рвать ногтями скудные растения». И «узнает те скифские лица»…
И не просто свидетельством мастерства автора, нашего Поэта, но и потрясающе, философски важным становится схождение этих двух текстов, итальянского и русского в одной точке — «и довольно об этом». Как два луча, сходящихся в вершине, в точке ослепительного прозрения. Ведь итальянец мог оборвать те свои живописания славянского унижения и позора в своем письме архиепископу просто потому, что лень было еще чего-то тут описывать. Или жаль чернил. А мог и… — из-за поднявшейся жалости, сострадания, великодушия. А что именно — скука или жалость, — неизвестно читателям текста письма. Может, это было неизвестно и самому Петрарке, отбросившему в тот миг перо: «довольно об этом». И вот тут-то — русский луч, текст русского Поэта, сходящийся к этой же точке, как бы высветляет подсознание итальянца, утверждает в нем лучший из вариантов: Великодушие. Да-да, то было — сострадание. И, «узнав эти скифские лица», он, знаменитый Петрарка, сам стал лучше, просветленней. Великодушием заканчиваются Великие Войны.
Вот это вклад во всю мировую гуманизацию воронежских старух, кормивших несчастного итальянца, но еще и — русского Поэта, собеседника Петрарки, автора этого шедевра.
Но этот вклад нашего Поэта ставит еще и очень трудный выбор перед его соотечественниками и коллегами (или считающими себя таковыми). Этим ведь задан Масштаб. Предъявлен Уровень осмысления Мировой войны, Мировой истории. И тут (коллегам?) остаются варианты: 1) или допустить, признать, что из-за тебя, именно на твоей книге этот Уровень вдруг понизится. 2) Или, как говаривали, стращали друг друга в 70 — 80-е годы: «идти к станку», «к трактору». Или…