Страница 37 из 65
У каждого свисал изо рта мертвый, точно язык удавленника, последний вопль той минуты, когда покидали они дом скорбных главою, где, прослыв маньяками, какое-то время, словно в чистилище, пребывали, прежде чем попасть в последнюю эту обитель. Да, по сути они не были доподлинные Дрейфусы, Эдисоны и Луккени, а в некотором смысле — симулянты. Возможно, их и вправду следовало счесть безумцами, застигнутыми in flagranti в минуту, когда открылась им ослепительная idée fixe, в момент, когда помешательство было на короткий миг откровением и — умело препарированное — стало стержнем новой экзистенции, чистое, как элемент, целиком поставленный на единственную эту карту и уже неизменный. С тех пор в голове их, точно восклицательный знак, засела лишь эта мысль, и они стояли на ней, на одной ноге, как в полете, остановленные в полудвижении.
Встревоженный, я высматривал его в толпе, переходя от группы к группе. И, наконец, нашел вовсе не в блестящем мундире адмирала левантийской эскадры, в каком отплыл он из Тулона на флагманском корабле «Le Cid» в год, когда должен был вступить на мексиканский престол, и не в зеленом фраке генерала от кавалерии, который так охотно носил в свои последние дни. Был он в обыкновенном долгополом сюртуке с фалдами и в светлых панталонах; высокий воротник пластрона упирался в подбородок. С почтением и волнением остановились мы с Рудольфом в группе людей, окруживших его полукольцом. Вдруг я обмер. В первом ряду глазевших, в трех шагах от нас, в белом платьице стояла Бианка с гувернанткой. Она стояла и смотрела. Личико ее в последнее время побледнело и осунулось, а глаза, обведенные синими кругами и полные тени, глядели болезненно и печально.
Так стояла она, не шевелясь, со скрытыми в складки платья сплетенными пальцами, взирая из-под строгих бровей взглядом, исполненным печали. Мое сердце сжалось от огорчения. Невольно проследил я за ее смертельно грустным взором и увидел следующее: лицо его, словно очнувшись, дрогнуло, уголки губ приподнялись в усмешке, глаза блеснули и шевельнулись в орбитах, грудь, сверкавшая орденами, поднялась вздохом. Это не было чудо, а обыкновенный механический трюк. Заранее заведенный эрцгерцог сообразно устройству механизма искусно и церемониально выполнял движения, какие производил при жизни. Он по очереди обводил взглядом присутствующих, на миг внимательно задерживаясь на каждом.
Так встретились в какой-то миг их взгляды. Он вздрогнул, смешался, сглотнул слюну, словно бы желая что-то сказать, но уже спустя мгновение, послушный механизму, заскользил глазами дальше, с тою же самой ободряющей и лучезарной улыбкою ведя их по лицам. Принял ли он присутствие Бианки к сведению, откликнулся ли сердцем? Кто может это знать? Он ведь даже не был собой в полном смысле слова, разве что — приблизительным собственным двойником, весьма упрощенным и в состоянии глубокой прострации. На самом же деле правильней было счесть, что он как бы собственный ближайший родственник по отцовской линии и наверно даже является самим собой в той степени, в какой это вообще возможно в сложившейся ситуации, спустя годы после собственной смерти. Конечно, нелегко в восковом этом воскресении безупречно войти в самого себя. Тут невольно может примешаться что-то новое и ужасное, что-то чуждое могло быть привнесено безумием гениального маньяка, измыслившего его в своей мегаломании, что Бианку потрясало и повергало, наверно, в ужас. Даже тяжелобольные уходят и отдаляются от себя прежних, что же говорить о столь нелепо воскресшем? Как он держался теперь по отношению к своей ближайшей крови? Весь напускная веселость и бравада, он ломал свою имперско-шутовскую комедию, улыбающийся и великолепный. Нужно ли ему было столь тщательно маскироваться или он просто боялся смотрителей, отовсюду следивших за ним, выставленным напоказ в этой лечебнице восковых фигур, где все жили в кошмаре больничных строгостей? Или, с трудом дистиллированный из чьего-то безумия, очистившийся, исцеленный и упасенный наконец, разве не должен он был страшиться, что его снова могут ввергнуть в безумие и хаос?
Когда глаза мои снова отыскали Бианку, я увидел, что она уткнула лицо в носовой платок. Гувернантка обняла ее, пусто сверкая эмалевыми глазами. Я больше не мог видеть переживаний Бианки, я чувствовал, что к горлу моему подкатил комок рыдания, и потянул Рудольфа за рукав. Мы пошли к выходу.
За нашей спиной раскрашенный этот предок, этот дедушка во цвете лет, продолжал расточать свои лучезарные монаршьи приветствия — в преизбытке усердия он поднял даже руку, чуть ли не поцелуи посылая нам вслед в мертвой тишине, в шипении ацетиленовых ламп и тихом шелесте дождя по шатерному брезенту; из последних сил привставал он на цыпочки, совершенно больной и, как все они, истосковавшийся по тлению.
В тамбуре накрашенный бюст кассирши заговорил с нами, блестя на черном фоне магических драпри бриллиантами и золотой коронкой. Мы вышли в ночь, росную и теплую от дождя. Крыши лоснились, стекая водой, водостоки монотонно плакали. Мы бежали сквозь плещущий ливень, освещенный горящими фонарями, бренчавшими в дожде.
О, бездны людского коварства, о, воистину дьявольская интрига! В чьем мозгу могла завязаться мысль, ядовитая и сатанинская, превосходящая дерзостью изощреннейшие вымыслы фантазии? Чем глубже вникаю я в бездонную ее низость, тем больше поражаюсь безграничному вероломству, блеску гениального зла в ядре преступной этой идеи.
Итак, предчувствие меня не обманывало. Здесь, у нас под боком, в обстановке мнимого правопорядка, всеобщего согласия и правомочных договоров, свершалось злодеяние, от которого волосы встают дыбом. Мрачная драма разыгрывалась в полной тишине, столь скрытная и законспирированная, что никто не подозревал о ней и не имел возможности напасть на ее след в атмосфере невинных блезиров той весны. Кто бы мог заподозрить, что обреченного молчать, немого, вращающего глазами манекена и хрупкую, тщательно воспитанную, безупречно благонравную Бианку столкнула семейная трагедия? Кем все-таки была Бианка? Следует ли нам приоткрыть, наконец, завесу? Что из того, что происходила она не от законной императрицы Мексики, ни даже от незаконной супруги, морганатической Изабеллы д’Оргас, покорившей со сцены бродячей оперы своей красотой эрцгерцога?
Что из того, что матерью ее была некая маленькая креолка, которую он ласково называл Кончитой и которая под именем этим как бы с черного хода вошла в историю? Сведения о ней, какие мне с помощью альбома удалось собрать, могут быть изложены в двух словах.
После низвержения императора Кончита уехала со своей маленькой дочкой в Париж, где жила на вдовью ренту, нерушимо храня верность державному возлюбленному. Здесь история теряет след трогательной сей фигуры, уступая место домыслам и догадкам. О замужестве дочери и о ее дальнейшей судьбе мы ничего не знаем. Зато в 1900 году некая госпожа de V., особа необыкновенной и экзотической красоты с маленькой дочкой и мужем выезжает по фальшивому паспорту из Франции в Австрию. В Зальцбурге, на баварской границе, в момент пересадки на венский поезд семью задерживает и арестовывает австрийская жандармерия. Странно, что господина de V. после изучения его фальшивых документов освобождают, однако он ничего не предпринимает для освобождения жены и дочери. В тот же самый день он возвращается во Францию, и следы его теряются. Тут все нити пропадают во мраке. В каком же озарении напал я снова на след, огненной линией вырвавшийся из альбома. Моей заслугой, моим открытием навсегда останется отождествление означенного господина de V. с некоей весьма подозрительной личностью, фигурирующей совсем под другой фамилией и в другой стране. Но тсс!.. Об этом пока ни слова. Довольно и того, что родословие Бианки, вне всякого сомнения, установлено.
Таковы канонические события. Однако официальная история неполна, в ней наблюдаются намеренные пробелы, долгие паузы и умолчания, в каковых торопливо располагается весна. Она быстро заращивает пробелы эти своими маргиналиями, импонирует распускающейся взапуски неисчислимой листвой, баламутит птичьей околесицей, разногласиями крылачей этих — полная противоречий и лжи, наивных вопрошаний без ответа, претенциозных настойчивых повторов. Следует набраться терпения, чтобы за всею путаницей разглядеть истинный контекст. Путь к этому — внимательный анализ весны, грамматический разбор ее фраз и периодов. Кто, что? Кого, чего? Надо исключить сбивчивые перепалки птиц, их остроклювые наречия и предлоги, их пугливые возвратные местоимения, чтобы помалу выявить здоровое зерно смысла. Альбом мне тут — изрядный ориентир. Безрассудная неразборчивая весна! Все заращивает без разбору, путает сон с бессмыслицей, вечно паясничающая, валяющая дурака, безнадежно легкомысленная. Неужели и она в сговоре с Францем Иосифом I, неужели связывают их нити одного заговора? Не надо забывать, что каждый лот смысла, проклевывающийся в ней, сразу же забалтывается невероятным завирательством, несущим околесицу нонсенсом. Птицы путают все следы, невероятной пунктуацией переиначивают порядок слов. И так выживает отовсюду правду буйная эта весна, тотчас покрывая листвяным своим изобилием каждую свободную пядь, каждую щелочку. Где уж тут приютиться отверженной, где найти убежище, если не там, где ее никто не ищет — в ярмарочных этих календарях и комениусах, в этих побирушечьих и дзядовских колядках, по прямой линии происходящих из альбома?