Киноповести

Предлагались все пути.

— На калмык, браты!— еще раз призвал Федор.

И опять круг ответил молчанием.

Федор удалился.

— Батька, кака твоя дума?— крикнули из толпы.— Скажи!

— Скажи, батька! Степан поднялся на бугре.

— Дума моя: иттить нам повидаться с бояры! На Русь!

— Любо!!!— ухнул круг.

— Постоять ба нам всем, и изменников на Руси вывесть, и черным людям дать волю!

— Любо, батька!— ревела громада.

— Как иттить?

Тут начался разнобой.

— Волгой!— кричали донцы.— Дорога знамая!

— Доном! Прямиком, мимо Танбова!— звали пришлые россияне.

Шум поднялся невообразимый.

— Мимо Танбова — мы там весь хлеб по селам пожрем! Чем Дон питаться будет? Откуда привезут?! У нас тут детишки остаются!

— Зато — наша родная дорога!

— Нам Волга такая же родная!

— Кто к нам на Волге пристанет? Мордва косопузая?

— Хоша и мордва!

— А чего с ей делать?

— А с тобой чего делать? Ты сам гол как сокол пришел. Тебя приняли? А ты теперь рожу от мордвы воротишь! На Волгу, браты! Там — раздолье.

— Пойдем пока до Паншина. Там ишшо разок сгада-ем,— сказал Степан.— Туды Васька Ус посулился прит-тить. Вместях сгадаем.

В круг протиснулись делегаты от города Черкасска во главе с попом. Люди пожилые, степенные.

— До тебя, атаман.

— Ну?

— Покарал нас господь-бог,— начал поп,— погорели храмы наши...

— Вижу,— сказал Степан.

— Ты богат теперя... На богомолье в Соловки к Зосиме ходил...

Степан нахмурился.

— Дай на храмы.

— Шиш!— резко сказал Степан.— Кто Москве на казаков наушничает?! Кто перед боярами стелется?! Вы, кабаны жирные! Вы рожи наедаете на царевых подачках! Сгинь с глаз, жеребец!

Поп не ждал такого.

— Охальник!..

Вперед вышел пожилой казак из домовитых.

— Степан... вот я не поп, а тоже прошу: помоги церквы возвесть.

— А на что церквы? Венчать, что ли? Да не все ли равно: пусть станут парой возле ракитова куста, попляшут — вот и повенчались.

— Нехристь!— воскликнул поп.

Степан вперился в попа.

— Сгинь с глаз, сказал! А то сейчас у меня воды хлебнешь.

— Всех разнес,— выговаривала бабка Матрена крестнику.— Ну, Корнея — ляд с им, он обойдется. А жильца-то зачем посадил? Попа-то зачем бесчестил?..

— Всех их с Дона вышибу,— без всякой угрозы, устало пообещал Степан. Он на короткое время остался без людей, дома.

— Страшно, Степан,— сказала Алена.— Что же будет-то?

— Воля.

— Убивать, что ли, за волю эту проклятую?..

— Убивать. Без крови ее, милую, не дают.

В дом ввалилась целая орава: Иван, Федор... И с ними — нежданные: Ларька Тимофеев, Мишка Ярославов и вся станица, которая ходила на Москву.

— Эге!— воскликнул Степан радостно.— Ото — гости!

Вся станица перецеловалась с атаманом.

— Ото гостеньки!..— повторял Степан.— Да как жа? Когда?

— А вот прям с дороги.

— Алена, стол: гулять будем.

Алена с неудовольствием посмотрела на ораву и принялась накрывать на стол.

— Что царь, жив-здоров? Отпустил вас?.. Али как?

— Нас с караулом в Астрахань везли, мы по путе ушли. Зачем нам, думаем, в Астрахань-то?.. Батька на Дону теперь.

— Охрана как жа?

— Коней, оружью у их поотняли, а их пешком пустили...

— Что ж царь? Видали его?

— Нет, с боярами в приказе погутарили...

— Не ждут меня на Москву?

— Нет.

— Добре. А это кто же?— Степан увидел Федьку Шелудяка.

— Федор... По путе с нами увязался. Бывалый человек, на Москве, в приказе, бича пробовал.

— Из каких?— спросил Степан.

— Калмык. Крещеный.

— Каково дерут на Москве?

— Славно дерут! Спомнишь — на душе хорошо. Умеют.

— Алена, как у тебя?

— Садитесь.

Крепко спит пьяный атаман. И не чует, как горюют над ним два родных человека — крестная мать и жена.

Алена сидит, положив на колени руки, глядит не наглядится на такого близкого ей и далекого, родного и страшного человека.

Матрена готовится творить заговор.

— Господи, господи,— вздохнула Алена.— И люблю его и боюся. Страшный он.

— Будя тебе, глупая! Какой он страшный — казак и казак.

— Про что думает?.. Никогда не знала.

— Нечего и знать нам...— Матрена склонилась над Степаном, зашептала скороговоркой: — Заговариваю я свово ненагляднова дитятку, Степана, над чашею брачною, над свежею водою, над платом венчальным, над свечою обручальною.— Провела несколько раз влажной ладонью по лбу Степана; тот пошевелился, но не проснулся.— Умываю я свово дитятку во чистое личико, утираю платом венчальным его уста сахарные, очи ясные, чело думное...— Отерла платком лицо.

— Погинет он, чует мое сердце,— с ужасом сказала Алена.

— Цыть!— строго сказала Матрена.

Алена тихонько заплакала.

— Будь ты, мое дитятко, цел, невредим: от силы вражьей, от пищали, от стрел, от борца, от кулачнова бойца, от ратоборца, от полена длиннова, недлиннова, четвертиннова, от бабьих зарок, от хитрой немочи, от железа, от уклада, от меди красной, от неверных людей: нагайских, немецких, мордвы, татар, башкирцев, калмык, бухарцев, турченинов, якутов, черемисов, вотяков, китайских людей.

А будь ты, мое дитятко, моим словом крепким — в нощи и в полунощи, в часу и в получасье, в пути и дороженьке, во сне и наяву — сбережен от смерти напрасной, от горя, от беды.

А придет час твой смертный, и ты вспомяни, мое дитятко, про нашу любовь ласковую, обернись на родину славную, ударь ей челом седмерижды семь, распростись с родными и кровными, припади к сырой земле и засни сном сладким, непробудным.

Заговариваю я раба, Степана Тимофеича, ратнова человека, на войну идущева, этим моим крепким заговором. Чур слову конец, моему делу венец.

Алена упала головой на подушку, завыла в голос:

— Ох, да не отдала б я его, не пустила б...

— Поплачь, поплачь,— посоветовала Матрена.

— Ох, да на кого же ты нас покидаешь-то?.. Да что же тебе не живется дома-то? Да уж так уж горько ли тебе с нами? Да родимый ты мо-ой!..

Степан поднял голову, некоторое время тупо смотрел на жену... Сообразил наконец.

— Ну... Отпевают уж.

Уронил голову, попросил:

— Перестань.

Шли стругами вверх по Дону. И конными — обоими берегами.

Всех обуяла хмельная радость. Безгранична была вера в новый удачливый поход, в счастье атамана...

Весна работала на земле. Могучая, веселая сила ее сулила тепло, жизнь.

Федька Шелудяк ехал рядом со Степаном, дремал в седле.

Степан чуть приотстал... И вдруг со всей силой огрел Федькиного коня плетью. Конь прыгнул, Федька каким-то чудом усидел в седле.

Степан засмеялся. Похвалил:

— Молодец!

— Э-э, батька!.. Меня с седла да с бабы только смерть сташшит.

— Ну?

— Ей-богу!

— А хошь вышибу?

— Хочу. Поспать.

— Иди в стружок отоспись.

Сзади атамана тронул подъехавший казак:

— Батька, там беда у нас...

— Что?— встревожился Степан.

— Иван Черноярец казака решил.

— Как?

— Совсем — напрочь, голова отлетела.

Степан резко дернул повод, разворачивая коня... Но увидел, что сам Иван едет к нему в окружении сотников. Вид у Ивана убитый.

Степан подождал, когда они подъедут, сказал коротко:

— Ехай за мной.— Подстегнул коня и поскакал в степь, в сторону от войска.

Далеко отъехали... Степан осадил коня.

— Как вышло?

— Пьяные они... полезли друг на дружку, до сабель дошло. Я унять хотел, он — на меня...

— Кто?

— Макар Заика, хоперец.

— Ну?

— Ну, рубнул... Сам не знаю, как вышло. Не хотел.

Степан помолчал.

— А чего такой весь?— вдруг зло спросил он.

— Какой?— не понял Иван.

— Тебе не есаулом сейчас, с такой рожей, а назём выгребать.

— Жаль казака... Не хотел ведь. Чего ж мне веселиться-то?