Шлиман. "Мечта о Трое"

Золотистый свет летнего вечера заливает деревню. Луга вокруг пахнут сеном. Сзади в именье раздается ржанье лошади, мычит корова. А там, за хлевами, сидит какой-то мальчишка и играет на гармонике; протяжные переливы навевают и радость и печаль.

Причетник зазвонил к вечерне. В прозрачном воздухе медленно плывет благовест, замирая вдали.

Все началось здесь, на кургане, в шелесте дубовой листвы, в трепетном дрожании берез. Здесь корни всего. Как он писал об этом уже не раз? «Именно здесь ковались и точились кирки и лопаты для раскопок Трои и Микен».

Это сущая правда. Мечта о Трое зародилась здесь и, собственно, здесь, а не в Трое, Афинах или еще где-нибудь ей следовало бы и осуществиться до конца. Но жизнь не роман, и она не придерживается законов художественной композиции. Сколько окольных дорог пришлось ему оставить за собой, сколько пришлось брести по неправильным путям, сколько гор и ущелий преодолеть, прежде чем он попал из Анкерсхагена в Трою, а из Трои снова в Анкерсхаген...

Шлиман прислоняется своей почти совсем уже седой головой к стволу березы — его волосы такого же цвета, как и ее шелковистая кора.

Со стороны кладбища стремительно прилетает дрозд и, усевшись на верхней ветке, заливается в вечерней тишине. И вот шестидесяти лет как не бывало. Нет ни циклопических стен, ни Гиссарлыкского холма с его семью или более слоями, нет н золотых кладов, извлеченных из недр земли. Есть лишь яркое золото неба да золотая трель дрозда.

Под березой лежит мальчик. Скоро, пробежав всю деревенскую улицу, явится к нему его приятель, с которым они каждый день играют, и крикнет: «Генрих, тебе пора возвращаться». Скоро в вечернем воздухе раздастся голос матери, зовущей его домой...

Глава вторая. Дружественный Эол

Только Зефиру велел провожать нас дыханьем попутным...

«Одиссея», X, 25

Стоит тишина. Слышен лишь мягкий плеск воды, рассекаемой носом лодки, да нежное пенье утреннего ветерка, заставляющего шуршать песок пустыни. Солнце только что взошло. Шлиман, искупавшись, сидит на палубе и читает. 

Это его третье путешествие по Нилу. Маршрут этот он уже проделал почти тридцать лет назад, когда впервые бросил свои коммерческие дела, думая, что навсегда. Он повторил его и прошлой зимой, зимой 1886/87 года. Казалось бы, он знает и маршрут, и реку, и страну. Глубочайшее заблуждение! Каждая полоска земли и воды изумительна и неповторима в своем бесконечном многообразии. Поэтому для чтения остаются лишь - жалкие минуты.

Далеко впереди видны какие-то руины, на три четверти занесенные песком. Надо будет снова причалить к берегу и осмотреть их повнимательней. Корзину черепков-то он наверняка наберет, а может быть, найдет и череп или несколько костей для Вирхова. Тогда тот, вероятно, соблаговолит подняться! И как это можно проспать восход солнца, самое чудесное время!

Ах, вот и он сам.

— Доброе утро, дорогой друг. Вы сказали Эпаминонду, чтобы сразу принес вам кофе?

— Все уже сделано. Вы, наверное, опять уже несколько часов читали?

— Точнее говоря, держал книгу в руках. Я ведь вас предупреждал, что здесь нужна только записная книжка, да потолще.

— Все ваши советы оказались полезными, начиная с одежды и кончая темными очками. Хотя моя супруга и настаивала на шерстяном белье и носках, вы оказались правы. Лишь в одном вы ошиблись.— Внрхов улыбается. — С кусками ткани из гробницы. Вам всучили подделку.

— Это меня столь же мало трогает, как и удивляет. Я вовсе и не думаю, будто в мгновение ока изучил всю египтологию. Здесь я доверяю лишь тому, что сам выкапываю. Подчеркиваю: именно выкапываю. Кто может дать гарантию, что самые красивые черепки, собранные нами у вырубленных в скалах храмов, не попали туда случайно из другого места? Поэтому они представляют для меня сомнительную ценность, и наша поездка не очень-то обогатит музей.

— Но красивая мраморная голова все же достанется музею?

— После моей смерти, то есть через годик-другой.

— Ну вот, дорогой Шлиман, опять вы принялись каркать! Сколько раз нужно мне повторять, что у вас нет ни малейших оснований для мрачных мыслей?

— Вы самый лучший врач из всех, кого я знаю, но и вы не всеведущи. Интуиция никогда не обманывала меня в науке, она всегда помогала мне делать открытия там, где никто не надеялся что-нибудь найти. Она не обманет меня и в отношении продолжительности моей жизни... Но вернемся к делу. Поверьте мне, если бы я мог снести современную Александрию, то разыскал бы и дворец Клеопатры и могилу Александра. Естественно, что во время бессистемных и слишком кратких поисков, предшествовавших нашей поездке по Нилу, я их не нашел. Тем более я рад этой голове. Она могла принадлежать одной из многих тысяч статуй Клеопатры, которые, по свидетельству Плутарха, украшали Александрию. Но еще приятнее воспоминание о том, как мне удалось вынести эту голову, несмотря и а ее восемьдесят фунтов веса, да так ловко, что ни один из десятка стражей этого не заметил, хотя они стояли вокруг, глядели на меня глазами Аргуса и даже шли за мной следом, когда мне понадобилось выйти. Заверяю вас: я пронесу эту голову незаметно и через александрийскую таможню!

В сущности, — продолжает Шлиман, — нам не следовало бы заниматься только прошлым. Какими бы интересными ни были сокровища искусства, храмы, пирамиды, мумии, окружающая нас здесь жизнь куда интересней! Посмотрите на команду нашей лодки: разве Али не похож на «Писца» из Каирского музея, а Хасан — на «Сельского старосту»? А прелестные юноши, резвящиеся там на мелководье,— разве не кажется, что именно они изображены на стенах храма Рамсеса? Жаль, что я всегда писал лишь о том, что находилось в земле, и теперь я не смогу научиться описывать то, что движется по ней...

Стой! Стой! — Шлиман неожиданно вскакивает и что-то объясняет Омару, капитану маленькой команды. Руины Абидоса для него особенно важны и требуют более длительной остановки.

В храме великого Рамсеса есть изображения, посвященные теме, которая не раз затрагивалась в его исследованиях последних лет: осада Кадета иа Оропте, сильнейшей крепости Сирии, находившейся в то время под властью хеттов. На помощь хеттам пришли из Малой Азии дарданяне и другие союзники. Это произошло незадолго до начала Троянской войны. Но таким же непостоянным, как военное счастье под Троей, было, повествуют древние рельефы, и счастьс фараона под Кадешем. Наконец Рамсес, понеся жестокие потери, с остатками войска вернулся в Египет, однако повелел художникам увековечить его подвиги и его победу. Увенчать же ее взятием вражеской крепости он не мог — на такую фальсификацию даже у него не хватило духа.

Несмотря на интересные подробности, рельефы не давали ясного представления о дарданянах.

— Придется раскопать Кадеш, — недолго думая, заявляет Шлиман, — если я до этого не умру или не начну раскопок на Крите.

— И если чума не расстроит ваши планы, — добавляет Вирхов. — Насколько мне известно, она сейчас вспыхнула в Месопотамии.

— Повсюду преграды, — вздыхает Шлиман, когда они покидают храм. Их карманы и руки полны кусков штукатурки, которые предназначаются для троянской коллекции в Берлине. — В Александрии меня проклинали мусульмане, па Крите продолжаются волнения, в Месопотамии — чума, в Дельфах — французы, они натворят там такого же беспорядка, как и здесь, в Египте. Словно все ополчилось против юго, чтобы я начинал новые раскопки. Может быть, потому, что я все равно не успею довести дела до конца?

Местный сторож ведет иностранцев в некрополь. Иероглифические надписи Шлиман разбирает далеко не полностью, да, очевидно, и не всегда правильно, но при толковании трудностей не возникает, так как по просьбе сторожа один побывавший здесь специалист все необходимое написал ему на бумаге.

Это совсем не тот Египет, который обычно видит путешественник, осматривающий только храмы и гигантские пирамиды. Здесь, как видно по надгробиям, похоронены люди, не принадлежавшие ко двору: мелкие чиновники, купцы, художники, ремесленники. Здесь похоронены люди без рангов и титулов. С огромным вниманием Шлиман и Вирхов осматривают этот город мертвых.