Страница 8 из 14
Перед нами высилась крепость. Три стены ее уходили в море, волны набегали и разбивались о мощные каменные стены, обдавая их фонтаном брызг и оставляя белую пену. Такси поползло по мощеной дорожке между обрывом и стеной и замерло перед дубовой дверью с львиной головой, зажавшей в пасти чугунное кольцо. Дверь была приоткрыта. На порог, вероятно, услышав скрип тормозов, вышла стройная дама в черном платье с кружевной накидкой на плечах. У нее была благородная осанка, седые, красиво уложенные волосы, породистое лицо и приветливая улыбка. Дама слегка поклонилась и сказала по-французски: «Вера Мальковати. Добро пожаловать на Искию».
«Дача» Фаусто, с башнями, тайниками и винтовыми лестницами, представляла собой лабиринт из двадцати или тридцати комнат. Некоторые из них, с высокими сводчатыми потолками и каменными полами, выглядели как средневековые трапезные. Другие, шести– и восьмигранные, напоминали монастырские кельи. В доме было восемь ванных комнат, отделанных узорчатыми керамическими плитками, и три кухни. Нам отвели три спальни: маме, нашей дочери Кате и нам с Витей. Три наружные стены нашей спальни вдавались в море. Я открыла стеклянную дверь и по треснутым замшелым ступеням спустилась на выступающий из моря валун, серый и гладкий, как спина бегемота. Прямо передо мной на острове-утесе возвышался старинный замок, тот самый, который мы увидели, приближаясь к Искии.
За обедом синьора Мальковати сказала:
– Фаусто просил предоставить вам полную самостоятельность и опекать как можно меньше... Гуляйте, купайтесь, загорайте, заказывайте продукты в любом магазине, обедайте в любом ресторане. Только не вздумайте нигде платить, просто скажите, что вы гости семьи Мальковати.
– Мы бесконечно вам признательны... – Я с трудом удерживалась от слез, – не могу себе представить, как мы сможем отплатить за ваше гостеприимство.
– Ничего нет проще, – засмеялась синьора Мальковати. – Когда вы станете богатыми американцами, и Фаусто, обнищав, постучится в вашу дверь, пригласите его в «Макдональдс».
Пока что Фаусто, профессор Миланского университета, не обнищал и не постучался.
Дом был полон необычных вещей. На стенах – прекрасная живопись и старинные гравюры, в холле – коллекция тростей, зонтов и шляп. В столовой, в дубовых с инкрустациями буфетах, за толстыми резными стеклами поблескивали винные бутылки в форме бюстов европейских монархов XVIII и XIX веков. В библиотеке, отделанной палисандровым деревом, я нашла много книг на итальянском, французском, русском и английском языках. Среди них были чудесно иллюстрированные издания по истории Искии, Сорренто и Неаполя, книги по искусству, старинные карты и атласы Италии. Все в этом доме было устроено прочно и элегантно, без шика современных нуворишей, без скопированной из модного журнала роскоши, словом, без всего того, что в нашем семейном лексиконе называлось «блеск и нищета куртизанок».
Веру и Сильвию Мальковати мы видели каждый день, но мельком. Утром они заглядывали в нашу кухню осведомиться, как мы спали и не надо ли чего. Вечером спрашивали, как прошел день. Мы были признательны за их такт и деликатность и за то, что не надо на корявых иностранных языках рассказывать историю нашей жизни и пыжиться, изображая из себя мучеников и диссидентов. В этой старинной крепости посреди моря, где все дышало благородством и достоинством, я поняла, как мы измучены и издерганы последними месяцами советской жизни, постоянным страхом, бесконечными унижениями, кафкианской бессмысленностью нашего прежнего существования. И, вместо того чтобы загорать, купаться и гулять по чудесному острову, я сидела в библиотеке и рыдала, оплакивая свою судьбу. Позже я поняла, почему. Жизнь на Искии оказалась... остановкой. Очевидно, вся энергия, все силы души и тела были запрограммированы на выживание каждый день и каждый час в течение последнего года. И тут наступил полный штиль... и депрессия, первая в моей жизни. Всласть наплакавшись, я выходила на каменную террасу, садилась в шезлонг, бросала крошки кружащимся чайкам и читала книжки про остров Искию...
Я так подробно рассказываю про Искию еще и потому, что ее очень любил Бродский. Не раз бывал он в доме Фаусто. И сочинил такое двустишие:
В 1993-м Бродский приехал на Искию с Марией и маленькой Анной и посвятил Фаусто стихотворение «Иския в октябре»:
Однако пора возвращаться в 60-е...
Перечисленные в этой главе имена, как говорят американцы, «не высечены из камня», и ими далеко не исчерпываются друзья юности Бродского. Наверняка я многих упустила. Но не из вредности. Просто сорок лет, прошедших с той поры, как говорила моя няня Нуля, «себя оказывают».
Тем, кто остался за бортом этого списка, я приношу свои извинения в надежде предотвратить обиды, угрозы, а неровен час и заказное убийство...
Бродский редко проводил целый вечер в одном доме. Обычно он умудрялся побывать в нескольких компаниях. Ему было скучно разговаривать с одними и теми же людьми, особенно если они не могли оторваться от земли и взмыть в поэтические или философские выси. Иосиф беспокоился, что в этот момент где-то ведутся более интересные беседы. Он пропускал через себя людей, как кит пропускает планктон в поисках ценной пищи.
Глава III
ЖИЗНЬ ДО БРОДСКОГО
Как-то мы с Бродским вспоминали детство – каждый, естественно, свое. Я рассказала, что прекрасно помню день, когда месяца через полтора после Победы, то есть в середине июня 1945 года, в город вошли войска Ленинградского фронта. Был солнечный, необычно жаркий день. Мы с мамой и папой стояли на углу Воинова и Литейного, а с Выборгской стороны двигались через Литейный мост колонны войсковых частей. Они шли словно в коридоре, образованном ликующей толпой. Народ встречал солдат восторженно, им бросали цветы, конфеты и даже эскимо. Многие плакали, в том числе и мои родители.
Когда мимо торжественно проходила конница, женщины подбегали к кавалеристам и подсаживали к ним в седло своих детей. Дети, попискивая от восторга, проезжали полквартала, а мамы шли рядом, и через несколько минут детей снимали.
Рядом с нами стояла семья, – не знаю, почему я ее запомнила: высокий мужчина в военно-морской форме, коротко стриженная молодая женщина в очках и рыжий мальчик лет пяти. Мальчишка весь извелся. Он плакал и просил, чтобы его тоже посадили прокатиться, а мама говорила: «Ты слишком маленький, все эти дети старше тебя, им по крайней мере десять лет». Так его и не покатали...
«Может быть, это был ты?» – «Вполне возможно, – согласился Бродский. – Мы с родителями там стояли, и больше всего на свете я хотел прокатиться верхом, но мне не разрешили». И, глядя на Иосифа, я вдруг я отчетливо и ясно увидела рыжего страдающего мальчишку.
…Наверное, взрослого Бродского я впервые увидела летом 1957 года. Это «наверное» вытекает из фразы, сказанной Иосифом при нашем формальном знакомстве: «Зуб даю, я где-то вас раньше видел». Вообще-то звучит как дешевое клише, но в данном случае это было сказано неспроста. И он, и я работали летом 1957-го в Пятом геологическом управлении на смежных планшетах. Он – на миллионной съемке на Белом море, я – на полумиллионной в Северной Карелии. Мы вполне могли столкнуться на собрании перед началом сезона, в бухгалтерии, на камералке или просто в коридоре.