Страница 43 из 46
«Заметки. Похороны. Энслин».
И все. Белый лист, словно флаг капитуляции.
Он медленно выскользнул из моих рук.
На глаза наворачивались слезы, но мне удалось удержать их. Я беспомощно огляделся. Тут взгляд мой упал на Кранебиттера:
— Дамы и господа! Лицо! О чем оно нам говорит?
Лица в зале превратились в знаки вопросов. Мне стало дурно.
— Чертовски трудно ответить на этот вопрос, — тихо произнес я. — Внешняя оболочка и внутренняя сущность хоть и связаны между собой каким-то образом, тем не менее живут они — к такому выводу мне было суждено прийти — как два существа, состоящие в откровенной интимной связи, но… как вам объяснить… Следовательно: мы видим лицо. Мы пытаемся изучить его. И все же, как бы долго мы на него ни смотрели, оно остается для нас загадкой. Всегда загадкой. Как и все лица. Георг Кранебиттер…
И я застрял. Теперь я действительно понятия не имел, что говорить дальше.
— Все кончено… Конец всему.
Я издал тихий, полный отчаяния стон. Пошатнулся. Мне пришлось обеими руками схватиться за пульт. Глаза я опустил. И замолчал.
Молчал долго. Очень долго.
Должно быть, это походило на минуту молчания, поскольку стоило мне осторожно поднять взгляд, уловив доносившийся из зала шумок, и я увидел, что присутствующие молча привстали со своих мест.
— Благодарю за внимание, — выговорил я, едва лишь дар речи вернулся ко мне. Взял свою папку и тяжелой поступью вернулся на место.
В страшной, мертвой тишине кто-то вдруг начал аплодировать. Я поднял голову. То был Кранебиттер. Хлопал он медленно, словно робот. Выглядело это так, будто он хотел сдавить ладонями воздух. Постепенно к нему присоединились и остальные.
В фойе господин Грундиг очень долго, очень крепко пожимал мне руку. Господин Грундиг не сказал ни слова — все говорил его взгляд. Грундиг настоял на том, чтобы я с ним вместе подошел к Кранебиттеру и членам его семьи.
Я не хотел, но Грундиг уже вел меня к ним. Черное трио. Хрупкую жену, зажатую между Кранебиттером и его дочерью, то и дело толкали из стороны в сторону. Завидев нас с Грундигом, все замолчали. Прочие гости, окружившие семью плотным кольцом, расступились, освободив нам узкий проход.
— Я вам весьма признателен, — приветствовал меня Кранебиттер. — Ну и ну! Прямо надгробное слово.
Я почувствовал, что бледнею.
— Да нет же, наоборот, очень здорово. В чем-то вы даже не так уж неправы.
Менкеберг хотел что-то сказать, но жена Кранебиттера его опередила:
— Вы ведь когда-то бывали у нас в гостях, не так ли? — спросила она. Глаза ее радостно блестели.
— Да, — ответил я. Хотя сам напрочь об этом забыл.
— Простите, а как ваше имя?
— Но, мамочка! — громко, четко осадила ее дочь, а мне тихо пояснила: — Она очень забывчивая.
— Ах вот как, — сказала дама. Она теперь взирала на меня недоверчиво, потом кивнула.
Чуть позже состоялся банкет.
Впрочем, я еще вполне мог бы сбежать. Благо до спасительного вокзала было рукой подать. Но тут Грундиг и Кранебиттер ушли вперед; нужно было уладить в ресторане какой-то вопрос с заказанными столиками. Таким образом мне поневоле пришлось занять место Кранебиттера, так что я под руку с супругой профессора двинулся вслед за остальными.
В ресторане мне посчастливилось занять укромное место в дальнем конце стола. Там в относительном одиночестве сидел мужчина в сером костюме. До этого момента я не замечал его среди приглашенных.
— Так значит, это ты, — приветствовал он меня, протянув навстречу тяжелую, теплую руку. — Я Вольдемар.
— Привет, Вольдемар, — устало ответил я.
— Славно, что мы наконец познакомились. Тогда, после твоего ухода, я тебя заменил у Шорша: мне это, впрочем, тоже особой пользы не принесло, — добавил он.
Потом с усмешкой перевел взгляд на другой конец стола, где сидели Кранебиттер, Менкеберг и члены юбилейного комитета. Кивнув друг другу, мы подняли бокалы.
Я узнал, что после объединения Германии Вольдемара отчислили из университета. Впрочем, он считал, что и сегодня его пригласили исключительно из вежливости. Настаивая на этом, он кивнул; я же покачал головой. Мы снова выпили.
Мне было жаль Вольдемара.
— Я тебе так скажу, — заявил он. — Твоя речь в зале… это было…
Не находя слов, он выпятил губы, опустил веки и сомкнул в круг большой и указательный пальцы левой руки.
Взгляд его снова скользнул по противоположному концу стола. Потом он возмущенно вытаращился на меня:
— Воображают, будто я не знаю, о чем они думают! Во всяком случае, они понятия не имеют. Ты это и сам уже заметил. Ничего они не смыслят. Например, если им скажешь: по-настоящему существуют только жизнь и смерть, дорогие друзья, и так, кое-что между ними, — этого они никогда не поймут. Будут тупо на тебя пялиться и думать: «Да он просто хочет уйти от ответа!» Для них и вопросы-то все стоят совершенно иначе: утверждать или не утверждать. Штатная и внештатная профессура, или бог ее знает, какая еще. Таковы вопросы жизни и смерти в их понимании. До тебя доходит?
Вольдемар затряс головой. На бывших своих коллег он взирал с состраданием.
Несмотря ни на что, мы заказали целую бутылку водки. Официант подошел к Грундигу, почтительно склонился к его уху и что-то зашептал. Грундиг серьезно кивнул, затем, полуприкрыв глаза, издали мягко улыбнулся нам.
Я пожелал узнать, чем он сейчас занимается, но Вольдемар лишь отмахнулся.
Мы выпили. Помолчали. Еще выпили.
— Да, — сказал я. — Все это именно вопрос коллегиальности.
— Колле… гиальности… Ты пыав!
Мы и правда несколько перебрали. Заметил я это по тому, как заплетались наши языки, одолевая слово «коллегиальность».
— Я-то все вижу, — сообщил Вольдемар. — Смешная ты птица. Ты сечешь, о чем я толкую.
К сожалению, во время следующего тоста бутылка с водкой опрокинулась. Но поскольку она и так уже наполовину опустела, мы заказали новую.
— Скажи-ка, а ты… — Вольдемар придвинулся ко мне, неуклюже ерзая на стуле. — Ты ведь изображаешь из себя этакого великого писателя.
— Да. Можно сказать и так. Но на самом-то деле, — я наклонился поближе к его уху, — на самом деле я просто маленький, ничтожный актеришка.
И я брезгливо оттопырил губы.
— Ну да, ты тоже, знаешь ли, не пуп земли, верно? — прокомментировал Вольдемар. — Но сражаешься ты, на мой взгляд, очень храбро.
— Спасибо, Вольди.
— Пожалуйста, только не Вольди! Заметано?!
— О'кей: только не Вольди!
Мы хотели было выпить на брудершафт, но так и не смог ли друг с другом состыковаться. Тогда мы снова с чинным видом взгромоздились на свои стулья, и появилась новая бутылка. Следом за ней, кстати, подоспел и господин Грундиг.
— Ну, как вы тут? — осведомился он с едва заметной озабоченностью. — Все в порядке?
— В лакейской — полный порядок, господин комиссар! — рявкнул Вольдемар. — Ну, давай, скажи ему!
И он пихнул меня, да так, что я едва не свалился со стула, но тут же энергично затряс головой. А Вольдемар проявил инициативу, сообщив:
— Он на самом деле и не писатель никакой. Он… кто ты там у нас?
Хотя в устах Вольдемара обозначение моей профессии превратилось не иначе как во влажное, брызжущее фонтаном слюны слово «фыфатель», Грундиг, похоже, уловил суть вышеприведенного заявления. Во всяком случае, взирал он на меня как человек, прекрасно все осознающий.
Я легонько нагнулся, при этом — надо же! — не утратив равновесия, но тем не менее предпочел опереться на край стола.
Господин Грундиг с грустью кивнул:
— Да, иногда каждому из нас кажется, что мы лишь играем роль, будто мы — вовсе не мы. Не правда ли?
Мне вспомнился бедняга Энслин. Я кивнул.
— И в данный момент, — Грундиг перевел неумолимо строгий взгляд на нашу мокрую истерзанную скатерть, — в данный момент это, возможно, действительно к лучшему.
— Верно, — мрачно проговорил я.
— Именно, — согласился и Вольдемар. — Его это прямо тяготит.