Страница 35 из 46
Даже самому великому из храмов лжи в один прекрасный день суждено рухнуть, если ты без особой надобности набиваешь его битком.
Пояснение: увлекшись понятным стремлением набросать совершенную в своей точности картину лжи, ты рискуешь оказаться в роковой зависимости от мелочей, которые поглощают тебя. Притом каждая из них сама по себе является вполне правдоподобной, но будь осторожен: умножаясь сверх меры, мелочи эти могут тебя выдать, поскольку их смысл — создание по возможности полноценной и свободной от противоречий картины — тем самым выступит наружу в своей неприкрытой наготе.
Так вот, при всей любви к фальшивым деталям — рекомендуется воздержание! Избегай нездорового честолюбия! Прочь соблазн тщеславия: лги, но лишь когда вынужден…
Вот небольшой катехизис лгуна, который усваивает Энслин, умудренный опытом своего самозванства.
Разумеется, любая история с двойниками достигает апогея и одновременно финала именно в тот момент, когда оригинал и копия встречают друг друга. Итак, Энслин возвращается к прежним скромным обязанностям в доме Лафатера.
Он жаждет внести в свою игру последний завершающий штрих. Довольно с него комедий положений и всех этих фокусов — он хочет вырваться из плена собственного «я», стать полностью другим.
Листок с заметками для Энслина:
Великое отчаяние.
Безумная смелость. Украденное легкомыслие.
Немыслимые условия.
Кривое зеркало, пустое зеркало. Неистовая тьма.
Опустошенная надежда.
Бойкое вращение в повседневности.
А потом? — Еще неизвестно!!!
Его внезапный уход.
Скрежет зубовный и слезы. Проклятия, обращенные к небесам.
Далее следуют всевозможные сцены. Вот Лафатер проходит по коридорам и комнатам своего дома, а Энслин, прячась в тени, следует за ним, прилагая все силы, чтобы уловить и усвоить каждое его движение, скопировать их. (Ср. с фрагментом Лафатера «Обезьяны». Там речь идет — с отчетливым намеком на актеров — об орангутангах — обезьянах, наиболее схожих с людьми: орангутанг, дескать, «…подражает всем человеческим жестам, но не совершает никаких человеческих поступков».)
У Энслина, разумеется, все по-другому. Будучи секретарем, он ведает всей корреспонденцией Лафатера. А поскольку переписка Лафатера с научным и прочим миром является единым целым, — собственно говоря, она и есть его жизнь! — Энслин исподволь начинает управлять этой жизнью. Он пишет письма, и в этом смысле он «правая рука» Лафатера; уничтожая письма, он становится его головой. Постепенно он так овладевает его нутром, что от самого Лафатера вскоре остается не более чем пустая оболочка.
В итоге Энслин до такой степени возомнил себя Лафатером, что его самоубийство — по сути, не что иное, как «убийство» Лафатера, избавление от заблуждений и экзальтированности физиогномики.
Примерно так, в общих чертах, мне теперь представлялся фильм. Единственная проблема, не дающая покоя, — та незначительная деталь: неснятый башмак.
Я даже книги о старом оружии просматривал, но как мог человек, обутый в башмак, нажать на спусковой крючок ружья, оставалось для меня загадкой. Одного лишь крохотного фрагмента не хватало мне для целостности общей картины.
Глава пятнадцатая
Прежде чем продолжить путешествие, я должен был провести две встречи с читателями в пределах Штутгарта: предстояли лекция в Высшей Народной Школе и участие в литературном утреннике.
В школе я ограничился стандартной программой.
При входе в здание я изучил общий план мероприятий — посмотрел, что еще интересного в нем значится:
Китайская кухня — легко и просто для каждого.
(Сверху розовым фломастером кто-то приписал «& каждой!»).
Введение в черно-белую фотографию.
Коралловые рифы Карибских островов (с последующей дискуссией).
Я не переставал удивляться этим сбрендившим людям, всегда готовым самосовершенствоваться в чем угодно. Не знаете, что делать дальше? Вот, пожалуйста, курсы чего-нибудь к вашим услугам.
Более или менее прилично ориентируясь в тексте, я имел возможность заодно разглядеть публику поподробней.
Лафатер в поздние свои годы — так гласят записи — «обладал лицами», но не воспринимал каждого в отдельности, а значит, ни одного не видел. Все для него слилось в единственное общечеловеческое лицо. Немудрено. Симптом — как у алкоголиков: те под конец тоже видят лишь одно — белых мышей.
Каждое лицо противоречиво само по себе.
В этом я и сам убедился.
Например, ни одно из присутствовавших в зале восьми лиц (в тот вечер, включая меня, нас было всего девять) не давало ответа на вопрос, какие глубинные причины могли подвигнуть его обладателя к тому, чтобы провести долгие часы под сомнительным лозунгом «Кочевники расставаний».
Мужчина в зеленой куртке. Кто знает, быть может, втайне он считал себя кочевником будней. Только об этом никто еще не знал! Включая и его самого. Не потому ли он здесь? Или вон та молодая женщина в первом ряду — возможно, специалистка по экстравагантным расставаниям, пожелавшая вооружиться еще парочкой хороших идей?
Все это не было написано у них на лицах.
И на моем, разумеется, тоже, ничего не прочтешь!
«Милые мои! — думал я, в то время как мои губы машинально двигались, продолжая читать. — Знали бы вы, кто здесь перед вами стоит — кое-как замаскированное чудовище!.. — Небось не столько бы на меня смотрели, сколько косились на ближайшую дверь».
По окончании мероприятия меня повезли на машине в дом доцента ВНШ. Доцент обитал на окраине, в Фильдерштадт. Постепенно до меня стало доходить, во что я влип. В приглашении от ВНШ я поначалу оставил эту мелочь без внимания: «…мы исходим из того, что Вы предпочтете домашний уют бездушному комфорту отеля. Кроме того, это поможет нам сэкономить на расходах».
Другими словами, это означало вот что: выступление я закончил, но никакого «снятия грима» не предвидится. Едем дальше.
Сидевший за рулем доцент между тем рассказывал, кто из моих коллег по писательскому цеху ранее бывал у него в гостях. Время от времени я устало кивал. Один раз довольно резким поворотом руля он перестроился на левую полосу движения. Вскоре я увидел почему. Со стороны въезда на автобан, держась плотной цепочкой, на черную как ночь трассу внезапно вынырнуло множество совершенно одинаковых машин. Их появление будило ассоциации с фантастическими фильмами.
— На «Мерседесе» смена закончилась, — пояснил доцент. — Одни служебные автомобили.
— Да, — сказал я. — Вот он — современный человек.
Тем и ограничился мой интеллектуальный вклад в беседу до конца поездки.
Ну, наконец-то: район частных домов. Мы прибыли. Дом словно крепость. Весь в зелени, ярко освещен.
— Кстати, вы ничего не имеете против собак?
— Нет… — вздохнул я. Мне вдруг жутко захотелось провести ночь на каком-нибудь заброшенном вокзале.
— Ну, тогда все в порядке.
Вышеупомянутая псина, чья демоническая морда во мгновение ока возникла в боковом окне, против меня тоже ничего не имела. Совсем напротив. Я понял это по тому, с каким интересом животное, стоило мне сделать попытку выйти из машины, принялось обнюхивать интимную часть моей фигуры. Пес был неизвестной мне породы, очень большой, очень мохнатый. Даже морда заросла так густо, так что мои строгие взгляды не находили своего адресата. Когда же мне с грехом пополам все же удалось вылезти и выпрямиться, со стороны собаки последовали радостные, любвеобильные попытки заключить меня в объятия, которые я, оберегая свое светлое пальто, отражал весьма ретиво. Тем не менее облизан я был с головы до пят.
— Видите, как он радуется?
Да, я это видел, черт побери.
Собака, явившаяся, очевидно, по собственной инициативе, была отконвоирована доцентом с места событий, что-то невнятно бурча, выражая полное непонимание и откровенно протестуя. Тем временем у открытой входной двери меня ожидала жена доцента.