Растревоженный эфир

Он прошел в гостиную. Китти несла большое и достаточно тяжелое кресло к окну. Ей пришлось поднять его очень высоко, чтобы не задеть вазу с цветами, которая стояла на кофейном столике. Она тяжело дышала, лицо перекосилось от напряжения.

— Что ты делаешь, Китти? — Арчер подошел, попытался взять у нее из рук кресло.

— Нет! — крикнула Китти. — Не трогай. Я хочу все сделать сама.

Арчер отпрянул.

— Зачем ты тащишь это кресло? — беспомощно спросил он.

— Хочу переставить мебель. — Китти поставила кресло, отступила на несколько футов, критически оглядела результаты своего труда. — Надоела мне эта комната. — Она вновь подняла кресло, передвинула его к другому окну. Арчер молча наблюдал, как Китти дважды пересекла гостиную, чтобы переставить приставной столик и лампу. Она наклонилась, чтобы выдернуть штепсель из стенной розетки, и с трудом выпрямилась, тяжело дыша.

— Тебе нельзя перенапрягаться, дорогая. — Арчеру не нравилось напряженное лицо Китти. Она его словно не замечала, металась по гостиной, задевая столы и кресла. Слова Арчера остались без ответа. Она словно его не услышала.

— Я попросил телефонную компанию отключить наш номер, — попытался Арчер вновь привлечь к себе внимание. — Эти бандиты больше не будут тебя пугать.

— Это хорошо. — Китти, морщась, опустилась на колени, чтобы воткнуть штепсель в новую розетку.

Арчер все смотрел на нее. Когда она в таком настроении, думал он, разговаривать с ней бесполезно. Он уже направился в кабинет, но у двери предпринял последнюю попытку:

— Китти, дорогая, я бы хотел, чтобы ты оставила нашу гостиную в покое. Я думаю, она и так прекрасно выглядит.

Китти несла ширму, чтобы поставить ее за кресло.

— Тебе есть чем заняться?

— Да.

— Тогда, пожалуйста, занимайся своими делами и позволь мне заняться моими. — Китти говорила резко, раздраженно, не глядя на мужа, продолжая возиться с ширмой. Арчер пожал плечами и прошел в кабинет, закрыв за собой дверь.

В кабинете еще стоял аромат духов Нэнси, и Арчер решил не раскуривать трубку, чтобы задержать его еще на несколько мгновений. По другую сторону двери Китти продолжала двигать мебель. До Арчера долетали нервные, резкие звуки, словно Китти хваталась за слишком тяжелые вещи и рывками переставляла их с места на место.

Арчер сел за стол, положил перед собой несколько листов бумаги. На этот раз он решил обойтись без пишущей машинки. Текст-то предстояло писать очень личный, идущий из души, поэтому хотелось исключить промежуточные, механические звенья между рукой и бумагой. Карандаш — лучший посредник.

«Дамы и господа», — написал он. Поднял карандаш, закрыл глаза, попытался представить себе зал в «Сент-Реджисе» сегодня вечером, участников собрания. Безусловно, среди прочих там будут дамы и господа. А также воры, плагиаторы, сплетники, коммунисты, некоммунисты, антикоммунисты, фашисты, нимфоманки, пьяницы, педерасты и несколько человек, которым самое место в дурдоме, о чем, собственно, знали все остальные. Все они будут сидеть в зале, ожидая, что их убедят… в чем? Многие из них с радостью стояли бы в стороне и наблюдали, как других артистов обрекают на смерть. Объединяло их только одно: они все работали на радио, телевидении, в театре.

Арчер открыл глаза. Подчеркнул написанные слова «Дамы и господа». Для усиления.

Затем он вновь начал писать, сначала медленно, потом быстрее, по мере того как выстраивались в систему аргументы, которые ему хотелось донести до слушателей.

«Оглядывая сидящих передо мной людей, — писал он, представляя себя на сцене переполненного зала, — я не могу уйти от одного вопроса: а чем отличаются собравшиеся в этом зале от всех остальных? Здесь собралась более или менее типичная группа американцев, поэтому наши мнения и убеждения во многом разнятся. Я вижу перед собой представителей всего политического спектра и убежден, что во время избирательной кампании у каждого кандидата найдутся сторонники среди сегодняшних моих слушателей и зрителей. Здесь есть коммунисты и есть фашисты, хотя я надеюсь, что число и первых, и вторых минимально, здесь есть демократы, республиканцы, социалисты, сторонники сухого закона и единого налога. Различия видны невооруженным глазом. Нам же предстоит определить, что нас объединяет, почему мы собрались в этом зале».

Из гостиной донесся приглушенный скрип. Арчер нахмурился, подумав о Китти, передвигающей с места на место тяжелую мебель. Он перечитал написанное: вроде бы излишне высокопарно. Арчер решил, что вступление надо свести к минимуму, сразу перейдя к темам, которые он хотел затронуть, а писать надо не речь, а тезисы и обращаться к ним по мере необходимости.

«Наша связь, — написал он, — все артисты. Та же профессия, что у Мелвилла. Дузе. Станиславского. Примеры репрессий других времен. Достоевский. Лоренс. Непристойная брань. Другие причины. Возмездие. Гюго. Публикации из ссылки. Сейчас хуже. Концепция абсолютного наказания…»

Писал он медленно, аккуратно, понятным почерком, нумеруя основные разделы будущего выступления римскими цифрами, подразделы — латинскими буквами, более мелкие части — арабскими цифрами. Точно так же в далеком прошлом он готовился к лекциям по истории, когда, сидя в такой же тихой комнатке, писал: «Причины французской революции. I. Литература. А) Руссо, его влияние. Б) Вольтер. II. Экономика. А) Роскошь двора. Б) Чрезмерные налоги…»

Работал Арчер методично, наслаждаясь своим умением организовать мысленный процесс, разложить все по полочкам. «Есть, правда, одно отличие от колледжа, — мрачно подумал он, глядя на исписанные страницы. — После лекций у меня не было необходимости призывать студентов к каким-либо действиям. От меня не требовалось звать их на баррикады или класть голову под гильотину. Вот оно, преимущество истории прошлого перед историей настоящего».

В гостиной что-то грохнуло, зазвенело разбитое стекло. Арчер вскочил, подбежал к двери, распахнул ее. Китти стояла посреди комнаты, глядя на лампу, разлетевшуюся по полу тысячью осколков.

Гостиную перевернули вверх дном. Стулья стояли один на другом, диван был отодвинут от стены, на ковре виднелись светлые квадраты и прямоугольники в тех местах, где на нем годами стояли какие-то вещи. Китти смотрела на валяющиеся вокруг нее осколки и повторяла: «Черт, о черт». Лицо ее пылало, волосы растрепались, несколько прядок прилипли к потному лбу.

— Присядь, пожалуйста. — Арчер подошел к ней. — Я все уберу.

— Оставь меня в покое. — Китти тяжело опустилась на колени, начала собирать осколки матового стекла. — Разберусь сама.

— Я тебе помогу. — Арчер наклонился, осторожно подобрал несколько больших осколков.

— Не нужна мне твоя помощь! — выкрикнула Китти. — Не нужна. Иди работай. — Она зло посмотрела на него, продолжая вслепую собирать осколки стекла.

— Послушай, — мягко заговорил Арчер, — я знаю, ты расстроена, но причин для этого нет…

— Ой! — вскрикнула Китти и посмотрела на свою руку. На ладони появилась длинная розовая полоса, которая тут же покраснела, кровь потекла по запястью. Китти уставилась на руку, словно ребенок, который понимает, что порезался, но еще не знает, как глубоко.

— Ну вот. — Арчер выпрямился, помог Китти подняться. — Сейчас все уладим. Сядь и подними руку, чтобы не потерять много крови. Я принесу бинт.

Китти послушно опустилась на деревянный стул, который стоял посреди комнаты рядом со столом. Арчер поставил ее локоть на стол, и Китти так и застыла, глядя на тоненькие струйки крови, медленно стекающие по голой руке.

— Какая же я глупая, — прошептала Китти. — Какая глупая.

Арчер поспешил наверх, в ванной наполнил тазик водой, нашел йод и бинт. Спустился в гостиную. Китти сидела в той же позе, не отрывая глаз от все удлиняющихся извилистых кровяных дорожек. Она ничего не сказала, когда Арчер осторожно смыл кровь, не поморщилась, когда он смазал йодом длинный порез. Потом он аккуратно забинтовал ей руку, разорвал конец бинта и завязал бантиком.