Страница 18 из 70
— Пока? — подмигнул ей Аренский. — Значит, надеетесь себя преодолеть?
— Что ты хочешь сказать, уточни, — потребовал Герасим. — Чтобы Оля прижилась на войне? Чувствовала себя как рыба в воде? Я, например, твердо знаю: женщине на войне — не место! А женщина, которая к тому же получает удовольствие от убийства, в глазах нормального мужчины должна выглядеть упырем.
Он поймал себя на том, что в течение всей горячей речи размахивает руками, точно мельница.
— Вот, вы сделали меня оратором. Кажется, никогда в жизни я так много не говорил.
— У нас в цирке был акробат — Алмазов, помнишь, папа? — заговорил Алька, не выдержав своего неучастия в разговоре. — Такой молчун — слова из него не вытянешь, а когда влюбился в Анечку — ассистентку иллюзиониста, стал болтать не переставая.
— На что ты намекаешь, поросенок? — Герасим ухватил Альку за ухо. — Кто это здесь влюбился?!
— Почему взрослые не любят правду? — прохныкал Алька, пытаясь вырваться.
Наконец ему это удалось, и он отбежал на безопасное расстояние.
— Думаете, я не вижу, как вы оба, да-да, и ты, папанька, на Ольгу пялитесь. А чуть что, так сразу — за ухи. Вспомнил! Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав!
Все расхохотались. Ольга весело; мужчины — несколько смущенно.
— Ну-ка, Алька, поди сюда, — позвал сына Василий Ильич.
— Драться будешь?
— Ни в коем случае. Иди, по-мужски поговорим.
Нарушитель спокойствия медленно приблизился.
— Ты считаешь Ольгу красивой девушкой?
— А то нет!
— Вот и мы с Герасимом так считаем. Мне сколько лет, помнишь? Правильно, тридцать четыре. Герасиму — двадцать восемь. Двое мужчин в самом расцвете сил, а рядом с ними — девушка-красавица. Конечно, мы на неё смотрим. Конечно, она нам нравится, но разве это её обижает? Мы ведь вас ничем не обидели, Оленька?
Ольга отрицательно покачала головой, с изумлением наблюдая, как легко и элегантно разрешил Аренский эту щекотливую и в некотором роде двусмысленную ситуацию. Как-то раньше она не задумывалась над тем, что и "простому люду" доступны высокие чувства, деликатность и порядочность. Даже умница дядя Николя, говоря о ком-то из бедняков "простой человек", подразумевал, что все чувства и поступки его именно просты, то есть примитивны. Оказывается, для тонких чувств вовсе не обязательно аристократическое происхождение? Она даже покраснела от своих размышлений: знали бы эти милые заботливые люди, как она о них думает! И, словно в оправдание, ласково пожурила Альку:
— Это в единственном лице, мой дорогой, ухо, а во множественном — уши. Не ухи, понял?
— Понял, — радостно выдохнул Алька. В отличие от взрослых, он тут же забыл минуты напряжения.
— Единственное лицо, множественное, — пробормотал Аренский и стал укладывать вещи. — Откуда ему, Оленька, это знать? Он всего понемножку нахватался: читать умеет, да кое-что из арифметики знает; в целом — никакой системы.
— Если позволите, я буду с ним заниматься. Мы, знаете ли, со своим дипломом можем преподавать в школе.
— Ради бога, не только позволю, Оленька, буду умолять не отказываться. Любые строгости можете применять, а эти самые ухи хоть оторвите совсем.
— Оторвите! — от возмущения фальцетом выкрикнул Алька. — Знамо дело, не свое, так и не жалко! Я и без этого учиться согласен. Революция или нет, а грамотные люди всегда нужны.
— Алька, — обняла его за плечи Ольга. — Мы же с тобой друзья? Друзья! Кто это, интересно, станет своим друзьям уши отрывать, даже для пользы дела. И потом, насколько я понимаю, революция — свобода для угнетенных, а мальчишки всегда были самыми угнетенными. Так или нет?
— Еще бы! Понял, папочка?
Со смертью Наташи и появлением Герасима ноша Василия Ильича сильно полегчала. Теперь огромный тюк с вещами, несмотря на протесты циркачей, взваливал на себя матрос, остальное "добирал" Аренский; Альке доставался лишь рюкзак, а Ольга вообще шла с пустыми руками, потому что её узелок был упакован в общий тюк.
— Еще успеете натаскаться, — отмахивался от её просьб нести хоть что-нибудь Аренский. — Рядом с вами двое… нет, трое таких мужиков! Пользуйтесь моментом.
Опять потянулась дорога, раскисшая от весенней распутицы, но под апрельским солнцем кое-где уже подсыхающая. Прозрачное, высокое небо с белыми штрихами облачков ещё выплескивало на землю воздух с остатками холода. Холод слегка обжигал горло, но уже веселил и будоражил кровь.
— Солдатушки, бравы-ребятушки, где же ваши жены? — запел Алька, приноравливая к маршу шаг.
— Наши жены — пушки заряжены! — поддержали его мужчины.
И даже Ольга потихоньку подпевала, стесняясь, как они, орать во всю глотку. Они пели и шагали в ногу, позабыв недавние опасения: видно, их бдительность обманула наступающая тишина. Вдруг среди производимого ими шума Герасиму показалось, что скрипит телега. Он поднял руку, путешественники остановились — скрипа не стало слышно. Пройдя ещё немного, они увидели телегу и сидящего на ней мужичка, который ежился и пытался спрятаться за хилыми придорожными деревцами, что по причине прошедшей зимы, обглодавшей и изморозившей окрестную поросль, было делом безнадежными.
— А ну кончай прятаться! — командирским тоном прикрикнул матрос и для пущей убедительности щелкнул курком маузера. — Подать сюда транспорт немедля!
Телега приблизилась.
— Ой, хлопцы, як вы мене напужали! — нарочито бодрым голосом заговорил возница. — От я и сховався. Хучь и нема ничего, а и последней заморенной худобы жалко.
Лошаденка, однако, против уверений мужичка, выглядела вполне справной, так что Герасим без разговоров освободил от груза свои могучие плечи, "распряг" Василия, помог снять рюкзак Альке и уложил вещи на телегу. Мужичок попытался возражать.
— Шо ж вы не спытаете, мабуть нам не по пути?
— По пути, — легко приподымая Ольгу и усаживая её на телегу, проговорил Герасим. — Если, конечно, телега не идет у тебя впереди лошади.
— Та ни, — похоже, обиделся тот, — у нас усе, как у людей.
— Вот и поехали. Ты сам-то откуда?
— Со Смоленки, — нехотя ответил возница. Алька не откликнулся на приглашающий жест матроса сесть рядом с Ольгой и продолжал идти рядом с мужчинами, чем вызвал одобрительную ухмылку мужичка.
— Чего ж вы так испугались? — спросил у него Аренский, который освободился от груза и с удовольствием вдыхал свежий весенний воздух.
— Время такое, ни приведи господь! Давеча красные стояли, лошадей рек… рик… позабирали, а нам — записки. Я сам неграмотный, а писарь читал "Для нужд Красной Армии". Потом конники Полины налетели. Те брали без всяких записок. Зато оставили нам двух коняк: одна шкандыбае, у иншей спина стерта.
— А кто такая Полина? — влез в разговор Алька.
Мужичок огляделся, будто здесь, в чистом поле, кто-то мог его подслушать. Заглянул в глаза всем поочередно — заинтересованности на лицах хватало, — и прошептал:
— Атаманша.
— И за кого она воюет?
— А ни за кого. За себе. Што глянется — то и бере. И не можливо боротися! Рот видкрыешь — у расход! Пробувалы супротив миром идти — куда там! Пьятерых сельчан враз положили. Пьять гробов — пьять семей без годувальников [6].
Он горестно вздохнул.
— И большая у неё банда? — спросил Герасим.
— Не знаемо. Тильки наше село для ихнего набигу малувато. Налетят, наче вороны, тьма-тьмуща, хто их рахував? [7] А вы, добры люды, хто будете?
— Мы — цирковые артисты, — гордо пояснил Алька.
Лицо мужичка вдруг преобразилось, осветилось будто изнутри. Он обрадовался, засуетился, стал зачем-то перебирать вожжи, хлопать рука об руку и наконец заговорил:
— Шо ж вы зразу не сказалы, ридненьки мои! Ой, як наши селяне вид войны стомлены, як воны порадуются! Та не идить пишки, сидайте на воз, коняка моя ще справна, довезе!
Дорогой он совсем освоился, со всеми за ручку познакомился. Рассказал, что зовут его Петро, а жену — Оксана, что у них шестеро детей, война войной, а жизнь есть жизнь. А ему приходится крутиться, лошаденку на дальнем хуторе держать. Как же, кормилица, единственная надежда на нее. Ну как отберут? На чем пахать, сев на носу, а у них шесть ртов, мал-мала-меньше…
6
Гудовальник — кормилец.
7
Рахувать — считать.