Иглы мглы

СТЫДЯ убиваю жизнь свою не только тем, что жру и пью; я убиваю тем, что сам давно не верю небесам и, устремив свой взор к земле, лежу во прахе и во мгле. Как, почему случился крах и стал себе я лютый враг? Неужто только потому, что вырос в мертвенном дому, что часто бит был ни за что, что словом не помог никто в те годы детские, хотя нуждалось бедное дитя и в ласке, и в людском тепле… Был бытом пригвожден к земле, а ведь любил читать, парил в мечтаньях, не жалея сил; почти не верил, мол, очнусь и попаду в другую Русь, где все довольны и добры… Лет тридцать с той прошло поры. Я машинально счастья жду, а пожинаю лишь беду. Все, что бы только ни алкал, при близком рассмотренье — кал. И даже в собственном дому, увы, не мил я никому. Конечно, я отец и муж, к тому ж тащу исправно гуж, порой бывает гонорар, но даже мой словесный дар едва ли радует семью, к тому же я все чаще пью, и каждый скотский мой приход воздействует наоборот, не жалость вызываю я, такая мерзкая свинья, а лишь усталость и печаль… Мне самому себя не жаль. Я слаб, бороться не хочу, готов я сдаться палачу, чтобы движением одним рассеяться вдруг в прах и дым. Я мало, в сущности, успел, я не был мудр и не был смел, и даже скромный гений свой не смог возвысить над землей. Таких, как я, хоть пруд пруди, нас ждет безвестность впереди, да сам я, впрочем, поутих и мало верю в то, что стих вдруг над землею прозвенит и имя вознесет в зенит. Не жду я пламенной любви… "Молчи, скрывайся, и таи…" — недаром обронил поэт подсказкой, как сквозь толщу лет пройти, оборонясь от зла… Мне эта мысль не помогла. Я слишком был всегда открыт, я дружбы ждал, но гнусный быт меня надежд моих лишил. И вот сейчас, почти без сил, я убиваю жизнь свою и мучу бедную семью. Что нужно мне? Наверно, час успеха, он бы точно спас и вновь вернул мои мечты на покоренье высоты… Конечно, я честолюбив; как часто, пораженье скрыв, без устали работал вновь, чтобы к трудам привлечь любовь. Но сколько можно головой прикладываться к мостовой, когда булыжник и торец твердят, мол, вовсе не творец! Но сколько можно, чтоб душа гнила в немилости, греша уже хотя бы тем одним, что я жесток к своим родным? Ведь эту твердь преодолеть сумеет, видимо, лишь смерть, и только смерть сулит полет к блаженству призрачных высот. Но грешен вновь, я жить хочу, я не скрываюсь, не молчу и счастлив, что жена и дочь не раз пытались мне помочь, и раны жалкие мои омыли волнами любви. Я ради них обязан жить, ходить в издательство, служить там и за совесть, и за страх, чтоб не остаться на бобах. Им без меня не совладать с жестокой жизнью, где им взять хотя бы тот же утлый скарб, что приволок, хоть сир и слаб. Скорблю, что духом не могу приникнуть к другу иль врагу, найти опору в церкви, что ль, чтобы изгнать сиротства боль… Смешно, но я не знал отца и рос, без пастыря овца, пускай крещен и причащен, а все же в чем-то не прощен. Ведь я готов распасться в прах, и только давний детский страх напоминает, что грешно спешить в загробное кино. Печально, но понятье грех мне не привили, как на грех, и нет среди душевных вех ориентира, лишь успех. Так кто я, бедный атеист? Испачкан все же или чист? К чему иду, к чему приду? Неужто к Страшному Суду? Мне кажется, что Страшный Суд не только в том, что там спасут или убьют, а в том, что стыд как боль безмерная пронзит. Мне кажется, что я иду скорее к Страшному Стыду, где тело, словно волчья сыть, не сможет — брошено остыть, пока душа, раскалена, не осознает, в чем вина. Не знаю, к худу иль к добру, в кулак я волю соберу, чтобы Учителю под стать таить, скрываться и молчать. Я не предам закон любви, но чувства лучшие свои похороню среди бумаг, чтоб их не знал ни друг, ни враг. Пускай найдут, когда умру, сейчас они не ко двору. Я твердо понял, что игра со словом не сулит добра. Что ж, лодырь, прожектер, игрок, берись за каторжный урок; смири не только плоть, но — дух, и, может, исцелишься вдруг. Нет выхода, есть только вход, и да спасет нас от невзгод рука, втолкнувшая сюда для обретения стыда.26 октябряРЕДАКТОР, ЧИТАТЕЛЬ И ПОЭТ"Куда вы?"А. С. Пушкин, 1821 г."Таков поэт!"А. С. Пушкин, 1824 г."О чем писать?"М. Ю. Лермонтов, 1840 г."Поэтом можешь ты не быть…"Н. А. Некрасов, 1855–1856 гг.Кабинет редактора. Шторы раздвинуты. Он сидит в кожаном кресле у стола. Поэт с сигаретой сидит напротив. Входит читатель.Редактор:А вот и вы…Читатель:Я очень рад,что в суете столичной жизник вам заскочил я наугад,чтоб отдохнуть от дешевизнырасхожих мыслей… Все вокругтвердят о мыле да о власти,а мне так нужен умный друг,чтоб с ним порассуждать о страсти,давно снедающей меня.Люблю стихи — готов признаться,да только словно от огнябегут друзья и домочадцы.У них — житейская стезя,а я рыдаю над сонетом,и жаль, что запросто нельзяпоговорить с творцом об этом.Сегодня признанный поэтспешит в Дом творчества, и встретитьего в редакции, как светв кромешной темноте заметить.Но что вы принесли в печать?Ведь ждать придется не недельку,а год до выхода… Как знать,прочту ль…Поэт:Да сущую безделку…Редактор:Эк вы строги! Беседы нитьне длите, впрочем, brevis vita[3]…Обычно сам себя бранитьедва ль отважится пиита,а тут… Не лучше ль рассказатьо новых замыслах? Рискуюпросить: что вас влечет писать?И прочитать строфу-другую.Поэт:О чем писать? Давно краявоспеты звучными стихами,и муза бедная моядавно молчит под небесами.Недаром обронил одиниз нас, мол, все ж не наша воля,что петь… Дождаться бы седин,когда все тяжелее доля…Читатель:А я скажу, что все равноищу стихи в любом журнале,заведено веретеносудьбы, и нитку не порвали.Давно уже претензий нет:есть там виньетки, опечатки…Ищу совет, ищу ответвопросам, что еще в зачатке.Давно не всматриваюсь яв метафоры, какое делодо украшений; стих, друзья,быть должен честен до предела.Я вместе с ним тогда горю…Редактор:А я не то ли отмечаю,когда поэтам говорюо правде жизни и не чаюпорой найти ее в стихах;опять то тучки, то березки,то ласточки, то "Ох", то "Ах",то сновиденья, то прически…Знать, впечатлений мал накал…Читатель:Я думаю, не в этом дело.Я даже критику читал:кто молод — пишет неумело,а стар — взнесут на пьедестали станут радостно и смелонахваливать почем горазд,а у него все те же тучкида ласточки, но он не дастс собой критические штучкипроделать, у него готовна все ответ, предельно краток;на каждом из его стиховлежит бессмертья отпечаток.Ах, критика! Сплошной нарыв.Как ни дотронься, будет больно.Смешон ей искренний порыв.Да что склонять, с нее довольно.Порой в статейке лишь найдешьнамеки, что едва раскрыты,и упоительную ложь…Редактор:Все верно. Вечные кульбиты.А все-таки мне важен пыл,чувств искренность, огонь эмоций,чтоб, говоря "люблю", любилпоэт, пылая, словно солнце.Читатель:Разочарованность своюя выказал, но все же, все же,прочтешь то оду соловью,то вдруг сонет о лунной коже,и вновь взволнован, сам горишькакой-то неземною страстьюи незаметно говоришьс самим собой и веришь счастью.Одушевленная строкавдруг возникает перед взором,и к книжке тянется рука,и вновь захвачен разговоромс поэтом, хочешь с ним дружить,беседовать сердечно, складно,хотя бы кофейку испить,кутить с поэтами накладно…Исчез сегодня меценат,богатый, в сущности, бездельник…Я заплатить по счету рад,но тоже не хватает денег.Простите, что в сужденьях крут,к тому ж по части капитала…Редактор:Вы забываете, что сталовсе общество ценить их труд.И платит так же, как и всем,за труд — полистно и построчно,чтоб знал творец "кому повем"…Поэт:Вот это вы сказали точно,хоть и двусмысленно… Когдадля божества и вдохновеньятянулись юные года,я не чурался просто пенья.Я не рассчитывал продатьхотя бы несколько из песен,чтобы купить себе кроватьи пишмашинку, пару кресели телевизор, телефон…О, Боже, тяжело представитькуда заводит марафони может черт-те что заставить…Писать? Зачем? Ведь я мечталне о деньгах, когда был молод;я презирал дурной металл,не замечал — зной или холод,светло ль, темно ль… О, сколько раз,вкусив святого вдохновенья,трудился над отделкой фраз,исполнен воли и терпенья.А вот сейчас, увы, страшусьбумаги, девственной страницы,попробуй написать, что Русьпокинули на зиму птицы,как скажут: ясен нам намек;понятно, кто летит на Запад,а мне-то было невдомек;что ж, напишу про запах затхлыйна чердаке, опять резониным в язвительной рацее,мол, значит вреден нам озон,увы, латинского лицея.Я, помню, как-то сочинилдве-три строфы про град и ветер;еще не высох след чернил,как вдруг редактор мне заметил,что я тащу его в капкан,что я намеренно подставилего, что здесь стриптиз, канкан,и это против всяких правил…Хотя о чем я говорю,о чем втроем болтаем сдуру,я слышал — точно к январюотменят всякую цензуру.Вот уж тогда пойдет писатьгуберния, но кто печататьвозьмется, я хотел бы знать;и не погаснет ли свеча та,что столько ветреных вековгорела на столе судьбою?Электролампочка стиховнам надиктует больше вдвое.Но — ша! Брюзжать довольно мне.Вот гонорар вчерашний. Кофепора испить. Я как в огнеот жажды. Словно на Голгофе.Видать, вчера перекурил.Забыл, когда общался с Фебом.Он не под нашим небом жил.Читатель:Вы правы. Я пойду за хлебом.Жена сказала поутру,чтобы купил батончик в центре,он здесь вкусней… Лишь лоб утруи — в булочную, словно в церковь,отправлюсь. Булочных в Москве,что ни неделя, меньше что-то;а так как я вам не аскет,хлеб есть первейшая забота.Стихи, понятно, подождут.Ценителей найдут в Париже.Два вида есть труда, но трудфизический мне как-то ближе.Читатель уходит. Поэт и редактор, не сговариваясь, идут следом. Пить кофе. Шторы по-прежнему раздвинуты.29 октябрявернуться

3

Жизнь коротка (лат.) (ссылки были утеряны в электронном файле, прим. редактора fb2)