Мы — из дурдома

— А горючее?

— Самогон.

Юра встал, обнял друга Фрола, потряс его за плечи и сказал, потрясенный сам:

— Ты настоящий… ты, да, настоящий, да, гений! Как хорошо, да, в полете! Отвинтил пробочку, нолил прямо из бака — тяп, да! Еще раз, да, нолил — ляп! Ах, жизнь ты, да, жизнь Икарова!

НОВЫЙ ПАМЯТНИК В МОСКВЕ

То, о чем лишь слышал по радио тамбовский умелец Фрол Ипатекин, видел из окна московской квартиры мой и его, Фрола, разлюбезный друг, бывший графоман, а ныне процветающий писатель Алексей Романов. Что же он, бытописатель, видит? А видит и слышит он нестройную поступь умело запараллеленного историческими хулиганами времени.

— Да вы, никак, за царя-батюшку, ребяты? — громко вопрошает бывшая пионерка, а ныне старушка с красным бантом на беретке. — Да здравствует Тимур и его ко… ко… ко… — она ужаснулась тому, что забыла нужные слова, она ударила хозяйственным пакетом об асфальт, ударила с такой силой и страстью, что пакетное молоко фонтаном ударило в низкое небо. — И… это! Это самое!..

А оттуда, с неба, повалилась на ристалище «это самое» выплюнутая сатаною жвачка, тупой информационный бубль-гум.

Но уже через мгновение несчастная пассионария была сметена лавиной безбашенных носителей различных политических инфекций. Даже имени ее не осталось на скрижалях истории, а только оранжево-красный бант, растоптанный суровой поступью перманентной революции на привокзальной площади имени клоуна Калинкина. «Спокойнее надо быть в политических вопросах запятая слюной не брызгать».

Над площадью, как над полем брани, кружились суровые голуби мира.

В завязавшейся потасовке евразийцы вынуждены были отбиваться заранее припасенными для этого вениками — и всего-то. Однако одного либерального младопупыша пришлось очень беспринципно ударить в пах, он древесно закряхтел и оплыл, как шоколадный заяц на солнцегреве.

В раскрытую форточку Алексей Романов слышал веселый голос своей племянницы Шуры, которая с балкона обращалась к младопупышу, прилипшему подошвами к выплюнутой жвачке, густо павшей на асфальт:

— Мальчик! Ну что ты так сучишь ножками? Писать хочешь? Вон, беги, встань за угол и пописай, только не мешайся у дяденек под ногами.

Но более никто уже не обращал внимания на прилипшего к асфальту героя по причине неэффективности его выхлопов. Схватка переместилась вглубь площади, а младопупыш стоял и плакал, утирая лицо нарядной бейсболкой. Этим не преминули воспользоваться сизари и густо испачкали его, далеко не русые, кудри. К вечеру он станет малозатратным памятником малозатратной революции — еще одним едоком на планете постепенно становилось меньше.

Шура увлеклась уличной суетой, зарделась, приоделась, схватила газовый баллончик и покинула дядин кров.

Вечно беспартийный мсье Романов улыбнулся, отходя от окна, за которым шел этот очередной спор не совсем славян не совсем между собой. Он говорит, обращаясь к своему черному коту Цыцу:

— Цирк, Цыц, — говорит он. — Как же легко обмануть вменяемых, на первый взгляд, людей! Ту же Шуру твою любимую. Ты живешь на глобусе России, да, Цыц, как в сказке. Но Малороссия — она еще сказочней, Цыц. Она, мой друг — это, да, концентрат всех одуревших славян в одном отдельно взятом Тридевятом Царстве. Но мы-то с тобой, да, черным котом — за единство белой расы против остальных рас. Так?

Цыц открыл пасть и издевательски провел лапой по зеву, будто снял с так называемых губ шерстинку или будто сказал: «Я слов не нахожу!..»

— Вся эта беготня, Цыцуня, очень напоминает мне историю о трех раввинах, которые на второй день после вторжения войск вермахта в Польшу подрались, да! И где ты думаешь? В варшавской синагоге. Знаешь, да, из-за чего? Из-за того, кто из них главней. Всего лишь!.. Поверь уж мне, я в Кащенке всякое видел, но они только легко помешанные. А настоящих буйных действительно мало: я да еще Юрка Воробьев…

Кот Цыц вежливо щурится. Не в окно квартиры, а на телеэкран. Он смотрит представление, где г-н Падловский пошел на г-на Гириновского со стаканом воды, когда тот прокричал: «Украинцы — народ третьего сорта, однозначно!»

— Украинская гастроль, да! Кажется, они все хорошо выпили в самолете, — пояснял ему неустанно писатель. — Не далее как вчера во Львове состоялась олимпиада по русскому языку. Жертв нет. Только одна бабушка погрозилась написать президенту Путину про беспорядки, да, в местном коммунальном хозяйстве. Самое главное, что я понял в жизни: как хорошо, что я родился в России и что я не бандерлог! — он чистил оружие. — Мне запредельно повезло в том, что я не бандерлогом, да, родился. А так бы всю дорогу, как они, прятал бы свой хвост под штанами и оглядывался: не видят ли, да, дiвчиноньки?

Он готовился к охоте на лидера, на его взгляд, неуместных в двадцатом веке российских «антифа» и выбирал орудие труда и возмездия. Кот Цыц смотрел новости.

— Видел, Цыц, какое корыто заложили на стапелях в Северодвинске? — привычно комментировал Алексей Романов, разбирая «макара». — Оно уже третье по счету. Пиндосы нервно курят в сторонке. То-то плющит их, сердешных! А оппозиция, да, якобы очень старается, чтоб все поверили: всем нам и тебе, Цыц, в том числе — кранты, а России больше никогда не будет. При этом всём якобинская оппозиция вполне хорошо себя чувствует. Она ищет, да, фашистов, кушает икру лопатами из ведер, ездит не на чем попало, живет не хуже самоей «власти». Это как так, мой боевой товарищ Цыц? Какие у нас в России фашисты, кроме антифашистов? Я его, красноголового, да, пристрелю — и мне ничего не будет: я псих, с добротным, дореформенным еще, советским стажем! Я сделаю рыжему хлюсту одолжение. Не допущу того, чтобы его, этого повесу, повесил революционный быдляк. Я человек благородный, да! У меня справка за подписью самого профессора Снежневского, корифея советской психиатрии. Он бы меня, да, понял: Украина — Украиной, а начинать отстрел больных перелетных птиц надо здесь и сейчас! Так, чтоб другие поняли: «Ах, это не та сосна? Ах, мы ошиблись веткой-с! Ах, как бы мне, рябому-с, к дубу перебраться? Не на то древо, извиняюсь, да, сели-с и нечаянно нагадили-с…» Который-с час-с, Цыц-с?

Черный кот Цыц прекраснодушно щурится: я сам-де такой, я решительный! Я не Леопольд, не толерантный вам кастрат какой-нибудь: кэ-э-эк дэ-э-эм-с!

Потом Кот отворачивается от господина писателя Романова. С тем же прищуром он смотрит на большие напольные часы в ореховом дереве, выигранные веселым хозяином в ямайский бридж у залетного «якудзи»:

«Странное время указано на циферблате. Где я? Который час, действительно? Проверка. Какое у нас сегодня число? Что за вискос? Почему, находясь в Москве, я должен принимать Киев врагом? Что он мне сделал, этот Киев? Только и того, что не допустил установить у себя Путинский режим? Но это право Украины, а не мое, кота Цыца, право, право же. Мое дело — Мурка из подвала, настоящая экс-дама! И если сам премьер-министр Финляндии посылает эсэмэски незнакомым женщинам с предложением провести вместе время, то это мне не в пример, я верен одной-единственной Мурке с Рублевского шоссе. Это не беда, что она нелегалка на этом шоссе, что живет, рискуя быть расстрелянной охранниками без суда и следствия. Моя страна — Россия, и пусть тут у меня, благородного кота, тоже нет никаких прав. Но я люблю родину, как и мой благородный хозяин писатель Романов. И никто — слышите, ни-кто! — не объяснит мне, почему все молчат, когда вывозятся за рубеж последние остатки генофонда пчелы уникальной среднерусской породы… Сколько же еще может продолжаться этот развал? Кормить, наконец, сегодня будут, а, графоманы?..» — философически размышляет он.

А тут и телефонный звонок вторгся, как вторгается дядя Шамиль из горного аула Насраули на Даниловский рынок. Хозяин, улыбаясь неведомым Цыцу мыслям, нажал на кнопку громкой связи и сказал: