Страница 9 из 27
...Очень нравилось мне бывать у Петра Васильевича. Когда я стал учеником ФЗУ и дров на стороне уже не пилил, я ещё какое-то время навещал этого милого человека. Я читал ему свои стихи, а он слушал их с полным равнодушием, но меня это почему-то нисколько не обижало. Он, кажется, и книг не читал, только газеты. Но таилась в нём какая-то радующая душу мудрость. Всё, о чём бы он речь ни повёл, обретало некую светлую новизну. Помню, при последней нашей встрече зашла почему-то речь о цыганах.
— Как подумаешь, что цыгане на свете есть — сразу на душе легче, — высказался Пётр Васильевич. — Мне на одной ноге никуда далеко с места не ушагать, а как вспомню про этот бродячий народ — у меня будто вторая нога вырастает. Нет, цыгане эти на свет не зря дадены!
Потом как-то так жизнь моя шла, что долго я в Гавани не был. И вот однажды решил проведать Петра Васильевича. У самых дверей встретилась мне пожилая толстуха, соседка его по коммуналке. Она не раз открывала нам — Борису и мне — двери, и теперь сразу меня узнала. Эта женщина сказала мне, что Пётр Васильевич два месяца тому назад «чужой смертью помер». Вышел он седьмого сентября вечером подышать свежим воздухом, стоит на панели около своего окна, а тут его одни пьянчуга железякой по голове двинул. Тот пьянчуга в соседнем доме жил, он дворника нашего ненавидел, и в темноте спьяна не разглядел, что перед ним никакой не дворник, а человек на костылях. Потом, на суде, он слезами разливался, он ведь Петра Васильевича знал и уважал, — а тут такое дело получалось... Мы Петра Васильевича всем домом на Смоленском кладбище хоронили. Хотели и панихиду в церкви справить, да нельзя: ведь он в Бога не верил. А по-моему, паренёк, такой вот неверующий ближе к Богу, чем всякие там кое-как в него верующие. А ты как думаешь?
Я промямлил в ответ что-то невнятное. Не таким уж я был нервным, не таким уж сентиментальным, но эта смерть прямо-таки ошеломила меня своей несправедливостью. Я шагал домой, будто бревном ушибленный, и всё думал: зачем Судьбе понадобилась эта смерть? Ведь немало плохих людей есть на свете — и ничего им не делается, живут-поживают, и никто на их жизнь не покушается... А теперь, на склоне лет, иные мысли порой у меня возникают: что, если доброго Петра Васильевича, по закону старости, ожидала долгая и мучительная болезнь, одинокая беспомощность с неизбежным смертельныи исходом, — а тут он умер мгновенно, безболезненно; что, если Бог, в которого он не верил, не наказал его, а пожалел?
Слепой велосипедист
219-я школа, куда меня перевели из 215-й, находилась на Пятнадцатой линии Васильевского острова, недалеко от Большого проспекта. Другие стены, другие учителя, другие ученики... И я решил стать другим — старательным, успевающим, безупречным. А чтобы стать знаменитым в школьном масштабе, я сотворил стихотворение о школьном субботнике на строительстве фабрики-кухни, и этот опус был помещён в стенгазете. Мало того, — я, не обладая музыкальным слухом, зачем-то записался в музыкальный кружок. Там меня ожидала неприятность. Когда мне вручили домру и я, сидя рядом с прочими начинающими музыкантами, под аккомпанемент руководителя кружка, попытался исполнять какой-то мотив, руководитель вдруг обнаружил, что я держу свой музыкальный инструмент, так сказать, вниз головой. Это я из какой-то лихаческой бравады, из желания прослыть виртуозом так поступил. Руководитель воспринял это, как намеренное надругательство над искусством, приказал мне выйти за дверь и никогда не возвращаться.
В дальнейшем на меня в этой школе нареканий не было. Учился старательно, вёл себя пристойно. И о соучениках, и о педагогах остались у меня добрые воспоминания. Но о тогдашнем самом себе вспоминаю с каким-то неприязненным удивлением. Дивлюсь своей дурости.
Был в нашем классе ученик, фамилии его не помню, но имя знаю: Кирилл, Кирка. То был парень спортивного типа, учитель физкультуры всем его в пример ставил; впрочем, и по остальным предметам Кирка тот отнюдь не был отстающим. И вот однажды я узнал, что он записался на краткосрочные курсы при РОНО, где готовили инструкторов по физкультуре для малолетних детей, для летних детских площадок. И то ли я позавидовал ему, то ли вообразил, что на этом поприще ждут меня успех и слава, — только вдруг обратился к нашему преподавателю физкультуры с просьбой дать мне направление на эти курсы. Тот удивился и сказал, что нужны мне такие курсы, как слепому велосипед. Однако направление дал. Потом пришлось заполнить анкету, но в неё, кажется, даже не заглянули. Хотя по возрасту я, как и Кирка, до курсов тех чуть-чуть не дотягивал, но меня тоже приняли. Видать, недобор был, брали всех, кого попало.
На курсовые занятия я сходил два или три раза, потом бросил, надоело. Но получилось почему-то так, что после окончания учебного года, в начале лета мне дали справку об окончании курсов и направление на детскую площадку, которая находилась на Шестнадцатой линии. Эта физкультурная эпопея описана у меня в повести «Счастливый неудачник», но там речь идёт не обо мне, а о герое этой повести. Там всё веселее выглядит. А мне было несладко.
Сквозь стыд припоминаю первое занятие. На небольшой площадочке в небольшом садике ребята были уже в сборе. То были ученики-первоклассники; родители по разным причинам не могли их вывезти за город, на дачи, а потому зачислили сюда. Воспитательница, деловая женщина средних лет, представила меня этим ребятам, потом отошла в сторонку, ожидая моих действий.
— Стройтесь! — повелительно скомандовал я и сразу увидел, что единого строя не получается: площадочка-то была очень невелика, а детей, кажется, больше тридцати. Тогда я распорядился, чтобы строились в две колонны, мальчики отдельно от девочек. И вот возникло два неровных ряда. Я стал размышлять, что же мне дальше с ними делать? Одновременно возникла мысль, что я, кажется, поступаю антипедагогично, разъединяя детей по половому признаку. Я увяз в этих раздумьях, а тем временем в обоих рядах дети загадочно переглядывались, перемигивались, хихикали. В мальчишеском ряду кто-то нахально мяукнул.
— Раз-два, раз-два, раз-два, — начал командовать я, одновременно делая приседания и плавно разводя руками. Дети повторяли мои телодвижения, дело пошло на лад, — никакого хихиканья и мяуканья. Так продолжалось минут десять, а то и больше, часов ведь у меня не было. Надо было что-то новое предпринять, — и дети, и я уже устали. Но что делать дальше, — этого я не знал.
Выручила воспитательница. Она подошла ко мне и сказала, что теперь я могу вести своих подопечных на прогулку. Я велел им построиться в пары и повёл на Малый проспект, потом по Пятой линии на Средний, потом по Соловьёвскому переулку — на Большой, — и привёл их в Румянцевский сад. Здесь опять возникла роковая проблема: что мне с этими детьми делать? Пришлось опять приступать к приседаниям и рукомаханиям. После этого я повёл их обратно, на Шестнадцатую линию. Гулять с ними по саду я не решился: вдруг они нарушат строй, разбегутся по аллеям кто куда, а как я потом их соберу?! Ведь я и имён их ещё не знаю, и лиц их ещё не запомнил...
В доме возле детской площадки была столовая, две спальни — для девочек и мальчиков — и ещё три комнаты. После обеда воспитательница пригласила меня для беседы в одну из комнат. Там за письменным столом сидела худенькая дама — заведующая. Они стали меня расспрашивать, как мне понравилась прогулка с детьми, хорошо ли вели себя дети. Я отвечал в самом положительном смысле: прогулка прошла отлично, дети хорошие, дисциплинированные, я всем доволен. Но из дальнейших вопросов этих двух женщин я уловил, что мной-то не очень довольны, что кто-то из детей успел нажаловаться им на меня. А в конце этой беседы заведующая ласково спросила меня, не кажется ли мне трудной моя работа. Я бодро соврал, что работа — совсем не трудная, я её уже вполне освоил.
Следующие два дня были дождливы, и это избавило меня и мою паству от прогулок. Все сидели в зальце-столовой. Там было пианино, и воспитательница играла на нём, а дети пели. А я время от времени командовал им своё «раз-два, раз-два», — и все, следуя моему примеру, приседали и ритмично размахивали руками. А потом выдался солнечный денёк, и я с утра организовал на площадке игру в футбол, использовав для этого красно-зелёный детский мячик (настоящего футбольного мяча не имелось). Все ребята в одной школе учились, всё знали друг друга, — и потому сами, без моих указаний, распределились на две команды. Что касается ворот, то их, разумеется, не имелось. Их дети начертили на площадке осколком кирпича. От одного голкипера до другого было рукой подать. Этот мини-футбол увлёк мальчишек, а девочки сиротливо стояли в стороне. Для них никакой игры не мог я придумать.