Страница 66 из 79
— Повесить сучару! — с оттягом сказал Григорьев, и на шее его прыгнул кадык. Григорьев и сам понимал всю затейливость своего плана, но желание увидеть крысу повешенной внезапно поразило рассудок. А Ахмед, все это время громко восхищавшийся зверюгой и тыкавший ей в морду прутом, поднял голову к Кузину, стоявшему поодаль, и, блеснув улыбкой, сказал:
— Жечь.
Приговор был одобрен радостным матерком. Григорьев, признавая ахмедовскую правоту, сам пошел за соляркой. Крысу обильно полили горючим, и Кузин бросил Парамонову:
— Бегом за Яном.
Парамонов бросился к палатке, но вылез из нее один.
— Игорек. — Виноватая улыбка приросла к его лицу. — Он не хочет. Говорит: работы много…
— Иди, скажи: я приказал, — тихо проговорил Кузин.
Ахмед выразился в том смысле, что если не хочет, то и не надо, а крыса ждет. Шапкин парировал, что, мол, ничего подобного, подождет. В паузе Григорьев высказался по национальному вопросу, хотя Лаукштейн был латыш.
Тут из палатки вышел счастливый Парамонов, а за ним и повар-индивидуалист. Пальцы нервно застегивали пуговицу у воротника. Кузин победительно улыбнулся:
— Давай, Ахмед.
Крыса, похоже, давно все поняла, потому что уже не стучала зубами, а, задрав морду, издавала жалкий и неприятный скрежет. Ахмед чиркнул спичкой и дал ей разгореться.
Крыса умерла не сразу. Вываленная из посудины, она еще пробовала ползти, но заваливалась набок, судорожно открывая пасть. Хлебозаводская дворняга, притащенная Ахмедом для поединка с нею, упиралась и выла от страха.
Вскоре в палатку, где яростно скреб картошку Лаукштейн, молча вошел Шапкин. Он уселся на настил, заваленный серыми кирпичами хлеба, и начал крутить ручку транзистора. Он занимался этим целыми днями — и по вечерам уносил транзистор с собой в расположение хозвзвода. Лежа в душной темноте, он курил сигарету за сигаретой, и светящаяся перекладинка полночи ползала туда-сюда по стеклянной панели.
Григорьев метал нож в ворота нижнего склада, раз за разом всаживая в дерево тяжелую сталь. Душу его сосала ненависть, и смерть крысы не утолила ее.
Парамонов оттаскивал в сторону гнилые доски. Нежданный праздник закончился. Впереди лежала серая дорога службы, разделенная светлыми вешками завтраков, обедов, ужинов и отбоев.
Длинный укатывал к свалке ржавые баки из-под воды. Его подташнивало от увиденного. Он презирал себя и ненавидел людей, с которыми свела его судьба на этом огороженном пятачке между сопок.
Лейтенант Плещеев, взяв свою дозу, лежал в коробочке-четырехэтажке, презрительно глядя в потолок.
Старшина Кузин дремал на койке за складом. Его босые ноги укрывала шинель. Приближался обед. Солнце припекало стенку, исцарапанную датами и названиями городов. До приказа оставались считаные дни, а до дембеля — самое большее месяц, потому что подполковник Градов обещал отпустить первым спецрейсом…
А крысу Ахмед, попинав для верности носком сапога, вынес, держа за хвост, и положил на дорогу, потому что был веселый человек.
1983
Ванька
Зимняя полночь. Бой кремлевских курантов. Скрип двери. На пороге стоит Путин в холщовой рубахе. С другим скрипом открывается дверца шкафчика. Путин достает пузырек с чернилами, ручку с пером. Из ящика тихонько вытягивает лист бумаги и пристраивается писать на коленях перед лавкой.
ПУТИН (пишет). «Милый дедушка, Константин Устинович!» Ой. Не Устинович. Эдмундович? Нет! Как же его зовут, моего дедушку? Надо с разгону. (Пишет). «Милый дедушка, Борис Николаевич!» Да.
ГОЛОС АВТОРА. Ванька перевел глаза на темное окно и живо вообразил себе Деда.
В окне появляется Ельцин. (Точно так же будут появляться и исчезать другие персонажи, которых будет представлять герой).
ПУТИН. «Пишет тебе твой политический внук Ванька.» (Задумывается).
ЕЛЬЦИН. В каком-то смысле, безусловно, Ванька.
ПУТИН. Но не Жуков. Хотя, конечно, полководец… (Вздыхает, пишет). «Дорогой дедушка, поздравляю вас с рождеством и желаю тебе всего от господа Бога и закона о неприкосновенности.»
ЕЛЬЦИН. И тебе, значит, со временем того же. (Исчезает).
ПУТИН (пишет). «Вот прошел год, как ты отдал меня в город, а только житья мне тут совсем нету.» (Всхлипывает). «Которым ты отдал меня в обучение полит-технологам, милый дедушка, они мучают меня так, что просто нет никакой возможности… Заставляют ездить всюду и разные слова говорить, я уж и на истребителях летал, и с девочками в дзюдо, и в кефир лицом окунался.»
ПАВЛОВСКИЙ. Так надо.
ПУТИН. Я знаю, но все равно противно.
ПАВЛОВСКИЙ. Думаете, мне не противно? (Исчезает).
ПУТИН. «Вот. Издеваются, выставляют меня на потеху, народ уже пальцем показывает. А мира меж собой у них нету, и советуют мне всё разное, одни говорят — давай, валяй ваньку, что ты демократ, другие говорят — кончай валять ваньку, покажи, какой ты есть на самом деле. А я, милый дедушка, уж забыл, какой я на самом деле, мне бы выспаться.» (Всхлипывает, успокаивается). «А Москва — город большой, важный, кругом элита, все пальцы растопырили и ездят с мигалками, крутые ужасно, но меня почему-то боятся. И чего они меня боятся, милый дедушка, сам не пойму. Я ведь совсем не страшный… если присмотреться».
ВСЕ. Да-да! Совсем не страшный. Нет-нет!
ПУТИН. «А не любят меня тут совсем».
ИЛЮМЖИНОВ. Неправда. Мы вас любим.
ЖИРИНОВСКИЙ. Я — так просто обожаю! Вы — душка!
ШАЙМИЕВ. Пощему потому щто лищность…
СЕЛЕЗНЕВ. Меня к вам даже тянет…
ПУТИН. Но-но!
СЕЛЕЗНЕВ. В политическом смысле.
ПУТИН. (пишет). «Зато здешний градоначальник прилюдно меня лицом по столу возил, говорил, что я вообще не человек, а стечение обстоятельств». (Лужкову). Говорил?
ЛУЖКОВ. Говорил. Но — счастливое стечение обстоятельств.
ПУТИН. Хорошенькое счастье! (Шмыгает носом, пишет). «Шагу без разрешения не ступи, слова без спросу не скажи, а которым полит-технологам ты меня отдал, милый дедушка, они сказали, что сделают из меня секс-символ, и сделали — я сам в газете читал — и мне теперь неловко на люди показаться».
ПАВЛОВСКИЙ. Это ложный стыд.
ПУТИН. «А купец Борис Абрамыч, про которого ты говорил, что он будет меня всегда любить и подкармливать из своих запасов, уехал на Лазурку и оттуда гадости обо мне пишет».
БЕРЕЗОВСКИЙ. Я пишу не гадости, а чистую правду.
ПАВЛОВСКИЙ. В политике чем чище правда — тем больше гадость!
БЕРЕЗОВСКИЙ. Он мне будет рассказывать!
ПУТИН (пишет). «А простые люди здешние сначала меня любили, а потом начали придираться, спрашивают, когда им будет хорошо. А я почем знаю, дедушка, когда им будет хорошо? Их много — нельзя, чтобы всем было хорошо. Некоторым, которые из нашей лубянской деревни, я по знакомству сделал хорошо, а остальным я не знаю, как это делается, и они теперь обзывают меня пиночетом. Милый дедушка, кто такой Пиночет?»
ЕЛЬЦИН. Пожилой человек с нерешенным вопросом неприкосновенности.
ПУТИН. «Обзывают — и требуют экономического чуда. А чудеса тут бывают редко. Хотя бывают. Вот, например, в Сибири сейчас, милый дедушка, минус шестьдесят…»
ЕЛЬЦИН. У, ё!
ПУТИН. «…а при такой температуре никакие полит-технологии не работают. Холодно ужасно, а топить нечем. Бюджет, говорили, будет большой, а теперь говорят: будет маленький — а куда меньше? я уж поясок на последнюю дырочку затянул… топлива еле хватило слетать к Фиделю Кастро…»
ЕЛЬЦИН. А обратно?
ПУТИН. «А обратно летом была мне выволочка в средствах массовой информации. Выволокли меня за волосья на первые полосы и отчесали шпандырем за то, что ушел в отпуск и по нечаянности заснул на время аварии. И потом еще много раз били за то, что соврал. А не врать, дедушка милый, нету никакой возможности, потому что если сказать им всю правду, то лучше сразу в прорубь! А холод тут собачий, и у городовых с бандюками лица одинаковые, только эти в масках».