Аластор, или дух одиночества

Перси Биши Шелли

Аластор, или дух одиночества

ПРЕДИСЛОВИЕ

Поэма, озаглавленная «Аластор», может рассматриваться как аллегория, обозначающая одну из интереснейших ситуаций человеческого духа. В поэме представлен юноша, отличающийся свежестью чувств и порывистостью дарований; воображение, воспламененное и очищенное общением с величием и совершенством во всех их проявлениях, уводит его к созерцанию вселенной. Он вволю пьет из источников знания, однако жажда не утихает. Великолепие и красота здешнего мира глубоко затрагивают систему его воззрений, являя неисчерпаемое разнообразие своих модификаций. Пока его желаниям продолжают открываться объекты, столь же бесконечные и безмерные, он весел, спокоен и владеет собой. Но приходит время, когда эти объекты перестают удовлетворять его. Его дух, наконец, внезапно пробужден и жаждет общения с разумом, ему подобным. Он воображает себе существо, которое он любит. Причастное умозрениям тончайшего и превосходнейшего, видение, в котором он олицетворяет свои собственные чаяния, сочетает все чудесное, мудрое или прекрасное, что может представить себе поэт, философ или влюбленный. Интеллектуальные данные, воображение, издержки чувствительности не лишены известных притязаний на взаимность соответствующих способностей в других человеческих существах. Поэт представлен соединяющим эти притязания и относящим их к единственному образу. Он тщетно ищет прообраз воображаемого. Сокрушенный разочарованием, он сходит в безвременную могилу.

Картина не отказывает современному человечеству в назидании. Фурии неодолимой в страсти карают эгоцентрическую замкнутость поэта, навлекая на него быструю погибель. Однако, поражая светочи мира сего внезапным помрачением и угасанием через пробуждение в них слишком обостренного восприятия собственных влияний, та же сила обрекает медленному, отравляющему распаду тех, менее одаренных, кто дерзает не признавать ее владычества. Их жребий тем бесславнее и ничтожнее, чем презреннее и пагубнее их провинность. Кто не одержим никаким великодушным обольщением, не обуян священной жаждой проблематичного знания, не обманут никаким блистательным предрассудком, ничего не любит на этой земле, не питает никаких надежд на потустороннее и при этом чуждается естественных влечений, не разделяет ни радостей, ни печалей человеческих, тому на долю выпадает и соответствующее проклятие. Подобные субъекты изнывают, ни в ком не находя естества, сродного себе. Они духовно мертвы. Они не друзья, не любовники, не отцы, не граждане вселенной, не благодетели своей страны. Среди тех, кто пытается существовать без человеческой взаимности, чистые и нежные сердцем гибнут, убитые пылом и страстностью в поисках себе подобных, когда духовная пустота вдруг дает себя знать. Остальные, себялюбивые, тупые и косные, принадлежат к необозримому большинству и вносят свое в убожество и одиночество мира. Кто не любит себе подобных, тот живет бесплодной жизнью и готовит жалкую могилу для своей старости.

Nondum amabam, et amare amabam, quaerbam quid amarem, amans amare.

Confess. St. August

Я еще не любил, но любил любовь и, любя любовь, искал, что бы полюбить.

Исповедь св. АвгустинаСначала добрые умрут,А тот, кто сух и вспыльчив, словно трут,Дотла сгорает.Земля, вода и воздух, вы союзВозлюбленных, когда бы наша матьВеликая позволила ответитьВзаимностью на вашу мне любовь;Когда заря, благоуханный день,Закат в сопровожденье слуг блестящихИ трепетная тишь глубокой ночи,И вздохи осени в сухих ветвях,И щедрая зима, чье облаченьеЛучистое седой траве идет,И поцелуи первые весныВ чарующем пылу мне были милы,Когда ни пташки, ни зверька, ни мошкиЯ не обидел, бережно любяСородичей своих, тогда простите,Возлюбленные, вы мне похвальбу,Не обделив меня благоволеньем!Прими же, мать миров неизмеримых,Мой строгий гимн; моя любовь былаВерна тебе всегда, и созерцалЯ тень твою, тьму мрачную, в которойТы шествуешь, а сердце заглянулоВ глубь тайн твоих глубоких; я ложилсяИ в склеп, и в гроб, где дань твою хранитСмерть черная; так жаждал я постичьТебя, что мнил: быть может, утолитПосланец твой, дух одинокий, жаждуМою, поведать принужденный силой,Кто мы такие. В тот беззвучный час,Когда ночная тишь звучит зловеще,Я, как алхимик скорбно-вдохновенный,Надежду смутную предпочиталБесценной жизни; смешивал я ужасРечей и взоров пристальных с невиннойЛюбовью, чтоб слезам невероятнымИ поцелуям уступила ночь,С тобой в ладу тебя мне выдавая;И, несмотря на то, что никогдаСвоей святыни ты не обнажала,Немало грез предутренних во мнеЗабрезжило, и помыслы дневныеСветились, чтобы в нынешнем сиянье,Как лира, позабытая в кумирнеНеведомой или в пустынной крипте,Я ждал, когда струну мою дыханьемПробудишь ты, Великая Праматерь,И зазвучу я, чуткий, ветру вторяИ трепету дерев, и океану,И голосу живых существ, и пеньюНочей и дней, и трепетному сердцу.Почил Поэт в безвременной могиле,Которую не руки человекаНасыпали; нет, в сумрачной пустынеНад скорбными костями вихрь в ненастьеНасыпал пирамиду скорбных листьев;Красавец юный! Дева не пришлаУкрасить кипарисом и цветамиЗаплаканными одинокий сон;Никто судьбы его певучим вздохомНе помянул; и жизнь его, и песнь,И смерть — возвышенные, одиноки;Он слезы песней вызывал; томились,Неведомому внемля, девы; пламеньЕго очей погас, пленив сердца;Молчание влюбилось в нежный голос,Его в своей темнице затаив.Сном серебристым и виденьем строгимОн вскормлен был. Тончайшим излученьем,Изысканным звучанием питалиЗемля и воздух избранное сердце.Родник идей божественных не брезгалЕго устами жаждущими; всеВеликое, прекрасное, благое,Чем святы миф и быль, он постигалИ чувствовал; чуть повзрослев, покинулОн свой очаг и дом, взыскуя истинТаинственных в неведомых краях.Пустыня привлекла его шагиБесстрашные; радушных дикарейЧаруя, находила кров и пищуПеснь для него; он следовал, как теньПрироды, по стезям ее заветнымТуда, где багровеющий вулканСвои снега и льды овеял дымомИ пламенем; туда, где смоляныеОзера вечно гложут наготуУтесов черных; видел он пещерыЗубчатые, извилистые вдольОпасных русл, в которых яд и пламяБушуют, чтоб корысть не заглянулаВ звездистый храм, где злато, где алмазы,Где залам нет числа, где пирамидыХрустальные, где хрупкий перламутрГробниц и яркий хризолит престолов.И все-таки милее самоцветовОсталось переменчивое небоИ мягкая зеленая земляДля любящего сердца; выбирал онБезлюдный дол, и жил он там, как дома,И привыкали голуби и белкиИз рук его брать пищу без опаски,Привлечены беспечным нежным взором;И антилопа, хоть ее страшитМалейший шорох, скрыться не спешила,Любуясь красотою, превзошедшейЕе красу; он шествовал, ведомыйВысокой мыслью, чтобы в разных странахУзреть руины грозного былого;Он посетил Афины, Баальбек,Тир, Вавилон и сумрачный пустырь,Который звался Иерусалимом;Он Фивы посетил, Мемфис он виделИ пирамиды вечные, он виделРезьбу таинственную обелиска,Гроб яшмовый он видел, видел сфинксаУвечного; он тайны эфиоповПостиг. Он побывал среди развалинСвященных, средь кумиров, что являютЧерты сверхчеловеческие там,Где служит медным тайнам ЗодиакаСтраж, демон мраморный, где мысли мертвыхНемые на стенах, немых навеки;Усердно созерцал он монументы,В которых юность мира, изучалОн долгим жарким днем безмолвный образ,И при луне в таинственной тениОн продолжал свой опыт созерцанья,Покуда вдохновение не вспыхнет,Явив разгадку в трепетном истоке.Дочь юная араба с ним делиласьДневной своею пищей, постилалаЕму циновку и украдкойСледила, дел домашних сторонясь,Влюбленная, за ним, не смея выдатьЛюбви своей, и сон его ночной,Бессонная сама, оберегала,Ловя дыханье уст и грез его,И, томная, домой не возвращалась,Пока не вспыхнет алая денницаИ бледная луна не побледнеет.В Аравии и Персии блуждалПоэт, потом в пустыне Карманийской,И, радостный, он побывал в горахНадземных, где родятся Инд и Окс,Из ледяных пещер струясь в долины;И, наконец, в долине КашемирскойУкромный уголок нашел, где в кущеБлагоуханной близ прозрачной речкиСредь голых гор свои раскинул членыУсталые, и чаянье во снеЕго постигло, что не жгло доселеЛанит его; поэту снилась дева,Которая сидела рядом с нимИ не откидывала покрывалаС лица, но голос трепетный был голосЕго души, где мусикия ветраИ родников струистых; чувство млелоВ тенетах разноцветных пестрой пряжи;А голос говорил ему о знанье,Вещал он о божественной свободе,С поэтом говорить пришла самаПоэзия, и разум в строгом строеСвоем зажег ее летучий станСияньем, и всхлипы прорывалисьВ неистовых созвучиях, а голосПоник в своем же пафосе; персты,Одни обнажены, по странным струнамС мелодией скользнули; в жилах кровьПовествовала о неизъяснимом,А пенье прерывалось временамиБиеньем сердца, и согласовалосьЕе дыханье с бурным ладом песниПрерывистой, и поднялась она,Как будто гнета взрывчатое сердцеНе вынесло; на звук он обернулсяИ увидал при теплом свете жизниПылающие прелести ееСквозь покрывало, сотканное ветром,Нагие руки, кудри цвета ночи,Сияющие очи и устаОтверстые, трепещущие пылко.Он мощным сердцем дрогнул в преизбыткеЛюбви, рванулся к ней всем телом, рукиПростер, дыханья не переводя,К желанным персям; отшатнулась деваИ сразу же, охвачена восторгомНеудержимым, вскрикнула, приемляЕго телесность в зыбкие объятья,Которые при этом исчезали,И черный мрак ему глаза подернул,Ночь поглотила призрачную грезу,И непроглядный сон окутал мозг.Был ниспровергнут сон толчком внезапным;Уже белел рассвет, и месяц синийНа западе садился; проступалиВблизи холмы; леса вокруг негоУгрюмо высились. Куда девалисьЦвета небес, игравшие над рощейМинувшей ночью? Где ночные звуки,Баюкавшие сон его? А гдеМистерия ночная, где величьеЗемли, где торжество? Глаза, тускнея,Глядели в пустоту, как на небесныйПрообраз из воды глядит луна.Сладчайший дух любви послал виденьеВо сне тому, кто дерзостно отвергЕе дары. Он трепетно следитНеуловимую вне грезы тень,Предел — увы! — пытаясь превозмочь.Неужто облик, только что дышавший,Был мороком? И сгинул, сгинул, сгинулВ пустыне безысходно-тусклой снаНавеки? Неужели, кроме смерти,Никто не может отворить эдема,Сна твоего, и радуга в лазури,И горы в зыбком зеркале озерномВедут лишь в черный омут водяной,А синий свод и смрад отвратной смерти,В котором тень, исчадие могилы,Скрывается от мерзостного света,Причастны, сон, к твоим отрадным чарам?Ему сомненье затопило сердце,Надежду пробудив, сжигало мозгОтчаяньем.Пока светился ясныйДень в небесах, поэт с душой своеюДержал совет немой, а ночью страстьПришла, врагиня раздраженной грезы,Покой стряхнув с него, и повлеклаВо мрак ночной. Как сдавленный змеейЗеленою, почувствовал, как ядВ груди горит, уносится орелСквозь мрак и свет, сквозь вихрь и сквозь лазурьГнетущей дурнотою ослеплен,В бескрайнюю воздушную пустыню,Так, движимый прелестной тенью грезыВ сиянье ночи, мрачном и студеном,По буеракам, по болотам топким,Змей скользких света лунного топча,Бежал он, и ему сияло утро,Насмешливой окрашивая жизньюЕго ланиты мертвые; блуждал он,Пока не различил с Петрийской кручиНад горизонтом облачный Аорнос;Балх видел он, и видел он могилыЦарей парфянских; пыль над ними вечноКлубится на ветру; блуждал в пустынеОн день за днем, скитался, изнуренныйСкитаньем тщетным; тлело в нем томленьеИ собственным питалось угасаньем;От отощал, и волосы егоПоблекли, осень странную оплакавНа злом ветру; бессильная рукаВисела мертвой костью на дряблой коже;Жизнь с пламенем, снедающим ее,Как в горне, тайно вспыхивала в черныхГлазах его; страшились поселяне,Чья человечность нищего снабжалаПрипасами, когда к жилищам ихОн приближался робко. Храбрый горец,Над пропастью такое приведеньеВстречая, полагал, что перед нимДух ветра, чьи глаза горят, чьи вздохиНеистовы, а шаг в снегах бесследен;Ребенок прятал в юбке материнскойЛицо свое, пугаясь этих взоровБлуждающих, чей необычный пламеньЕму сверкал во многих сновиденьяхНочной порой, и разве только девыУгадывали, что за хворь терзаетСкитальца, называли незнакомца,Пусть по ошибке, другом или братомИ руку пожимали на прощанье,Сквозь слезы гладя вслед ему потом.И наконец, на берегу ХорезмскомПустынный шаг замедлил он средиБолот зловонных; к берегу морскомуЕго тянуло; лебедь плавал тамСредь камышей в малоподвижных водах.Он подошел, и лебедь взмыл на крыльяхМогучих в небо, высоко над моремВычерчивая яркую стезю.За лебедем следил он жадно: "ПтицаПрекрасная, к родному ты стремишьсяГнезду, где нежная подруга шеюПуховую свою с твоей сплетет,Сияньем ясных глаз тебя встречая.А я? Кто я? Зачем я здесь, хоть голосМой сладостней твоей предсмертной песни,И шире дух, и стан мой соразмернейПрекрасному, зачем я расточаюСебя, хоть воздух глух, слепа земля,А в небе нет мне отзвука? УстаВ отчаянье как будто улыбнулись.Он понял, что неумолимый сонСкуп на дары, а смерть еще лукавей,Безмолвная, прельщающая тенью,Чтоб высмеять свое же обаянье.И, устрашенный собственною мыслью,Он огляделся в поисках врага,Но только в нем самом таился ужас.У берега заметив утлый челн,К нему стремился взор нетерпеливый.Челн был давно заброшен, и бортаПотрескались, и содрогался корпус,Когда к нему прибой могучий льнул.Порыв безудержный велел скитальцуСесть в челн и в море мрачном смерть искать.Он ведал: жизнь кишит в подводных гротах,И нравится могучей тени там.День ясен был, и небо, как и море,Сияньем вдохновительным питалось,А волны хмурил только ветерок.Подвигнутый душою беспокойной,В челн прыгнул странник, водрузил на мачтеСвой плащ, как парус, и отплыл один,А лодка в море поплыла спокойном,Как облако в лазури перед бурей.Как в зыбком серебристом сновиденьеПлывешь порою по теченью ветраБлагоуханного средь облаковСияющих, так по волнам бежалУпорный челн. Вихрь между тем крепчалИ гнал его с порывистою силойПо белым кручам вспененного моря,А буря на лету хлестала волны,И судорожно волны извивались,Как змеи в хищнояростных когтях.Неколебим, любуясь дикой битвойВолны с волной и вихря с вихрем новым,Бросками, пляской, разъяренным бегомВод сумрачных и грозных, он сидел,Как будто вихри в шторм ему служили,Покорные, препровождая к светуОчей любимых, так Поэт сиделИ руль держал, а в море вечерело,И радужные отблески закатаРаскрасили соборы брызг летучих,Над бездной осенивших путь его;Мгла, медленно с востока поднимаясь,Из девственных своих сплетала прядейВенок для угасающего дня;Ночь в звездном одеянье следом шла;Со всех сторон вздымались водяныеХребты в междоусобице стихийной,Высмеивая с ревом небесаВ спокойном блеске. Маленькая лодкаПлыла сквозь бурю, как седая пенаПо ледяной порожистой реке,То замирая вдруг над зыбкой кручей,То избегая взрывчатой громады,Грозящей морю; лодочка плыла,Как будто бы, подобный человеку,В ней бог сидел.И вот настала полночь,Луна взошла, и вдалеке возниклиЭфирные урочища Кавказа,Чьи льдистые вершины, словно солнцаСредь звезд, сияли, стоя на подножьеПещеристом, изглоданном волнамиСвирепыми, — как челноку спастись? —В неистовом, бушующей потоке,Беспомощный, несется к черным скалам,А над волнами гибельный утес,И человек движенья роковогоПрервать не в силах; скользкими волнамиПодхвачен челн. Пещера впередиРазверзлась, и захлестывало мореГлухую глубь; челн бега своегоНе замедляет. "Греза и Любовь! —Вскричал Поэт. — Сдается мне, открыл яУбежище твое. Ни сну, ни смертиНе разлучить надолго нас".ПлылаВ пещере лодка. Наконец, забрезжилНад этой черною рекою день;Где схватка волн сменилась перемирьем,Плыл челн среди потока, чьи глубиныНе мерены; где трещина в гореВо мрак лазурь небесную впускала,Пока еще лавина вод к подножьюКавказа не обрушилась, чтоб громТвердь колебал, там в пропасти подземнойКипел один сплошной водоворот;Порогами карабкалась водаИ омывала кряжистые корниДерев могучих, вытянувших рукиВо мрак наружный, а посерединеПодземного котла виднелась гладьОбманчивая, небо искажаяЗеркальною своею западней.По головокружительным уступамЧелн поднимался вверх, но там, где кручеВсего был поворот, где брег скалистыйОбразовал средь вихрей водных заводь,Остановился челн, дрожа; сорветсяОн в бездну, или встречное теченьеУмчит его назад и там потопитВ пучине, от которой нет спасеньяИ в глубь ее несытую нельзяНе погрузиться? Но бродячий ветер,На западе поднявшись, дунул в парусИ бережно повлек меж береговЗамшелых, и поток невозмутимыйСтруился вдоль в тени ветвистой рощи,И отдаленный рев уже смешалсяС певучим нежным лепетом лесов.Где кущи расступаются, являяЗеленую поляну, там был плесМеж берегов, чьи желтые цветыСамим себе могли смотреть в глаза,Глядясь в хрусталь, и челн, плывущий мимо,Слегка смутил зеркальные подобья,Как птица или ветер, как побегУпавший или их же увяданьеСмущает их. Поэту захотелосьЦветным венком свои украсить кудриПоблекшие, однако, удержалаЕго печаль; порыв не проявился,Хоть скрыть его была не в силах внешность,И нависал над жизнью, сокровенный,Как молния, таящаяся в туче,Чтобы потом исчезнуть, чтобы ночьВсе затопила, но дневное солнцеПока еще не покидало леса,И сумрачные тени поглощалиДол тесный. Там громадные пещерыВ подножья гор заоблачных вгрызались,И рев, и стон высмеивая эхом,Листва и ветви встречные соткалиТенистый сумрак над стезей поэта,Которому Бог, греза или смертьИскать велели колыбель ее,Ему могилу тем предуготовив;Сгущались тени. Заключал могучийДуб в суковатые свои объятьяСтвол буковый, а пирамиды кедров,Казалось, образуют храмы в дебрях,И облаками в небе изумрудномГотовы плыть акация и ясень,Трепещущие, бледные, а змеиЛиан, огнем и радугой одеты,Тысячецветные, ползут по серымСтволам, и смотрят их глаза-цветы,Невинно шаловливые, впиваясьЛучами в беззащитные сердцаЛюбимых, чтобы жизнь сосать оттуда,Завязывая свадебные узыНерасторжимые. Листва прилежноДень темно-голубой со светлой ночьюСплетает, сочетая в тонкой тканиПричудливой, как тени облаков,И это только полог над полянойДушистой, мшистой, чьи цветы-глазенкиНе хуже крупных. Самый темный долБлагоуханьем розы и жасминаБеззвучно приглашает приобщитьсяК прелестной тайне; сумрак и молчаньеНа страже днем; лесные близнецыПолузаметны, мглистые, а в темномЛесном пруду светящиеся волныВсе до малейшей ветки отражают,И каждый лист, и каждое пятноЛазури, что в тенистый омут метит;Купает в жидком зеркале свой образЗвезда непостоянная, сверкаяСквозь лиственные ставни до рассвета,И расписная ветреница-птица,Которой сладко спится под луною,Да насекомые, которых днемНе видно, чтобы крылышки во мракеТем праздничней, тем ярче засветились,И сквозь полупрозрачную преградуВолос глаза поэта тускло-блеклыйСвой свет узрели в темной глубинеВоды; так человеческое сердцеСквозь тьму могилы видит сон: своеЛукавое подобье. Слышал он,Как листья движутся, и как траваТрепещет перед ним, и как ручейЖурчит, в тенистых водах возникаяИз родников, и виделся емуДух рядом с ним, одет не светотеньюЛучистою, не мантией сиянья,Дарованного таинствами зренья,Виденьем или прелестью приметной,Но трепет листьев и молчанье вод,Прыжки ручья и сумеречный вечерЕму причастны были, словно нетИного… но… когда вознесся взгляд,Задумчивостью движимый… два глаза,Вернее, две звезды во мраке мыслейУлыбкою лазурною светились,Маня его.И задушевный светЕго повел извилистой лощиной,Где своевольная дикарка-речкаСтремглав от одного к другому логуЗеленому текла под сенью леса,Срываясь иногда, скрываясь в пышныхМхах, где напев ее неуловимыйГлубок и темен, а среди камней,Обтесанных теченьем непрерывным,Она плясала и, смеясь по-детски,Равнинами струилась безмятежноИ каждую склонившуюся к нейТравинку отражала. "О речушка!В таинственных глубинах твой исток,А где твое загадочное устье?Ты, жизнь моя в причудливом теченье?Твой тихий сумрак, блеск твоей струи,Твои глубины, твой непостижимыйПуть — все меня являет мне; и небо,И море мрачное скорее скажут,В каком летучем облаке, в какойПещере воды бывшие твои,Чем скажет мне вселенная, где мыслиОстанутся мои, когда в цветахБезжизненный распад меня постигнет".Шел берегом он, запечатлеваяОзноб и жар трепещущей стопоюВо мхах, как тот, кто счастлив и в болезни,Позволившей встать на ноги, он шел,Однако помнил, что идет в могилу,Где угасает пыл. Шел быстрым шагомВ тени дерев поэт вниз по теченьюРечушки говорливой, полог леса,Величественно царственный, сменилсяНад головой однообразно светлымБезоблачным вечерним небосводом.Поток бежал и клокотал, вскипаяВ камнях седых; высокая осокаСклон каменистый тенью щекотала;Лишь ветром искалеченные сосныВцепились в неподатливую почвуКорнями здесь. Все делалось вокругУжаснее, и, как чело с годамиМорщинится и волосы ветшают,А вместо ясных влажных глаз шарыМерцают, цепенея, так исчезлиЦветы и упоительная теньЗеленых рощ с благоуханьем тонкимИ с музыкой; он шел невозмутимоВниз по теченью. Речка в лабиринтеРасширилась, теченье убыстряяВ извилинах, и в ледяном напореВода срывалась вниз. На берегахОбоих высились теперь утесы,В своих невероятных очертаньяхЯвляя башни черные в неверномВечернем освещенье, затемняяРавнину, обнаруживая в кручахРасселины, оскал пещер, готовыхБесчисленными языками вторитьГремучему потоку. РазжималисьТам каменные челюсти, чьи зубыВот-вот сомкнутся снова, сокрушаяВесь мир, а под ущербною луноюИ звездами озера, островаИ горы облачатся в свинцовыйВечерний сумрак, а закатный пламеньХолмов и тени сумерек смешалисьНа горизонте. Ближняя окрестностьВ суровой безыскусной наготеОпровергала прелести вселенной;Сосна, которая пустила корниВ скале, раскинула косые ветви,На каждый возглас ветра отвечая,На каждое мгновение затишьяИ сочетая с воем бесприютныхПотоков песнь свою, пока рекаВ своем шероховатом и широком,Но жестком русле рушится, бушуяИ пенясь, в бездну, рассыпаясь градомЛетучим на блуждающем ветру.Но там, где был поток и где соснаНад пропастью седою, был ещеУступ укромный. Примостясь над кручей,Поддержанный камнями и корнями,Он позволял и небо созерцатьСо звездами, и темноту земную;И в лоне страха тихо улыбалсяУступ. Оплел объятьями своимиРастрескавшиеся каменья плющ,Даруя щедро свой вечнозеленыйКров с ягодами сумрачными полу,Не ведающему ничьей стопы;И там же веселились дети вихряОсеннего, разбрасывая листья,Чье золото, чья бледность, чей румянецЗатмили гордость лета. Там гостилЛегчайший ветер, чтобы приучитьК покою глушь; однажды, лишь однаждыШаг человеческий встревожил тамБезмолвное уединенье. ГолосЕдинственный там вызвал эхо; голос,Раздавшийся средь веяний воздушныхОднажды, чтобы облик человекаПрекраснейший пустыню превратилВ сокровищницу, чтобы обаяньеИ красота подвижная внушилиТам вихрю косному свои созвучья,Величие природе завещав,А листья и пестунья пестрых радуг,Пещера, перенять могли бы краскиЛанит, очей и белоснежной груди.Рогатый мрачный месяц море светаНа отдаленный пролил окоем,Вершины затопив сияньем. ЖелтыйТуман распространился, упиваясьИзнеможеньем лунным; ни однойЗвезды не видно было; даже ветры,Угрюмые товарищи напастей.Заснули в пропасти; о буря смерти,Ты рассекаешь сумрачную ночь!А ты, Скелет великий, все ещеНеотвратимый в натиске жестоком,В могуществе безжалостном твоем,Ты царь природы бренной, с поля битвыБагрового, из вони госпитальной,Где умирает патриот, и с ложаДевичьего, с престола или с плахиТебя зовет могучий голос. КличетУрон свою сестру родную смерть,Ей указав обильную добычу,Чтоб смерть сыта была; весь век влекутсяК могилам люди, как цветы и черви,Но дважды в жертву не приносят сердца,Бессмысленно разбитого навеки.И на пороге этого приютаЗеленого он знал уже, что с нимСмерть, но, исход задерживая скорый,Обрек он душу прошлому, призвавВеличие своих видений прежних,Которые почили в нем, как ветерС мелодией своей, чтобы повеятьСквозь жалюзи. Он бледною рукойСхватился за шероховатый стволСосны, поник он головой на камень,Опутанный плющом, и распростерсяУсталым телом на уступе скользкомНад мрачной бездной, и лежал он там,Последнему парению предавСкудеющие силы; скорбь с надеждой,Мучительницы, спали; не страданье,Не страх, нет, лишь прилив живого чувстваБез примесей мучительных питалМысль, постепенно в сердце иссякая,Пока лежит он там, почти спокойный,С улыбкой слабой; видел напоследокОн в небесах огромную луну,Которая на западе свой рогСветящийся воздвигла, с тьмой смешавСвой мрачный луч; нависла над холмамиОна уже; когда метеоритРассыпался во мраке, кровь поэта,Текущая в таинственном согласьеС природою, почти застыла в жилах;Покуда, убывая, свет во мракеДвоился, переменчивые вздохиКое-когда еще смущали ночьСтоячую; покуда не иссякЛуч меркнущий, то замирало сердце,То вздрагивало, но когда во мракеИсчезло небо, тени облеклиНемой, холодный, бездыханный образ,Как землю, как опустошенный воздухИ как туман, питавшийся лучамиИ светом солнца ясного, покаЗакат не погасил его, так дивныйПрекрасный облик потерял сиянье —Подобье хрупкой лютни, на которойИграло небо, — бывшие устаВолны многоголосой, нет, мечта,Погашенная временем и ночью,Никем не вспоминаемая ныне.О дивная алхимия Медеи,Цветами заставлявшая сиятьСырую землю, чтобы зимним веткамБлагоухать весной! Когда бы БогЯд снова превозмог своею чашей,Которую однажды выпил смертныйИ, яростью бессмертной переполнен,Не видя исключений в царстве смерти,Скитается поныне, одинокий,Как смерть сама! О если бы мечтаньеВ таинственной пещере чародея,Упорно разжигающего тигельБессмертия, хотя его рукаУже немеет, стало бы закономСей милой жизни! Но ты улетел,Как трепетная дымка в золотыхЛучах денницы: ах, ты улетел,Ты, доблестный, ты, нежный и прекрасный,Сын Грации и Гения. НеужтоБездушное бессмертно? Черви, звериИ люди живы, и Земля, царица,В горах, на море, в городе, в пустынеТо радостно, то скорбно произноситСвою молитву, а ты улетел;Узнать уже не можешь ты теней,Пусть призрачных, которые служилиТебе и только; здесь они, однако,И без тебя. Над бледными устами,Что и в молчанье сладостны, над этимЛицом, пока еще не оскверненнымЧервями ненасытными, не надоСлез, даже бессмысленных. Когда исчезнутВсе эти очертания и краски,Пускай они останутся лишь в этомСтихе, прерывистом и безыскусном,А не в потугах рифм и не в картинахБезжизненных, не в бледных изваяньях,Скрыть не способных немощи своейИ холода. Искусство и витийство,Все в мире слишком тщетно для того,Чтобы оплакать превращенье светаВ тень; это горе "глубже слез", когдаПохищен свет, когда покинул насДух, нам светивший в мире, не надежда —В неудержимых судорогах плача,В отчаянье немом нам остаетсяСпокойствие холодное, костякПрироды в паутине, где рожденьеИ даже смерть обманывает нас.