Смерть умеет улыбаться

- Ты не веришь мне? - вкрадчивым тоном, не предвещающим ничего хорошего, поинтересовался он.

Хороший вопрос - простой и понятный. Но к нему прилагается паршивый ответ: конечно, не верю. В последнее время я никому не верю, и он не исключение. Больше того, я сама не исключение. Вот это действительно обидно.

Меня выручила Нюся, которая вовремя внесла поднос с лапшой, овощным салатом, жареной печенкой, оладьями и компотом. Увидев еду, Андрей позабыл, о чем спрашивал. Я вышла, чтобы своим присутствием не портить ему аппетит и не напоминать о хороших вопросах, а когда вернулась, чтобы забрать тарелки, его уже и след простыл. На диване лежала записка: "Ушел зализывать раны.

Душевные" .

Однако я собиралась отдать долг за поминки. Чужие деньги жгли руки, и мне хотелось избавиться от них поскорее. А раз хотелось - вынь да положь.

Такая у меня особенность характера. Я быстро приняла холодный душ, поцеловала Сем Семыча. Он, паршивец, даже не проснулся. Надела простенький сарафанчик из голубого ситца, причесалась и вышла.

Идти через темный сад не рискнула: вдруг там прячутся вчерашние хулиганы? Пошла по улице вдоль длинного забора. Открыла свежеокрашенную калитку и ступила во двор.

Недавно отремонтированный дом сиял большими чистыми окнами, пах свежей стружкой и краской.

Рядом с домом лежали кучи жирной земли и бордюрный камень. Между кучами торчали колышки, указывая расположение будущих клумб и небольших грядок.

Я обошла завалы и поднялась на крыльцо. Не найдя звонка, постучалась.

- Войдите, - раздалось изнутри.

Я вошла.

- Идите прямо, потом налево, - направил меня голос.

Я пошла прямо, мимо стеллажей с книгами, а потом повернула налево и уткнулась в дверь.

- Андрей, ты здесь? Я на минутку. Можно?

- Проходи. Я не успел распаковать вещи, так что не обращай внимание на беспорядок.

Беспорядок? Вселенский хаос - ничто по сравнению с тем, что предстало моему взору, избалованному Нюсиной аккуратностью и дядиным педантизмом. В центре огромной комнаты со стенами, облицованными светлыми деревянными панелями, возвышался Монблан из распечатанных коробок, чемоданов, разнокалиберных сумок, свернутых в рулоны ковров, посуды и чехлов с одеждой. На бежевом кресле, еще обтянутом целлофаном, в близком соседстве с теркой для овощей лежали носки, надеюсь, что чистые. На полу безобразно раскорячилась люстра-модерн. Кровать заменял новый полосатый тюфяк, на котором приютился бледный, осунувшийся Андрей.

- Что, болит? - я подошла к нему и участливо склонилась над больным, за что тотчас поплатилась.

- Положи руку на лоб... Да не на свой, тетеря... Вот так, хорошо...

Нет-нет, не убирай, мне опять плохо.

Я так скажу: в первую очередь нашу сестру губит жалость. Простое, кажется, чувство, а сколько от него хлопот. Чуть зазевалась, подруга, и участь твоя решена. В его пользу. Навеки и обжалованию не подлежит...

Как там? Она его за муки полюбила, а он - что сделал он? - грубо воспользовался ее минутной слабостью, сел на хрупкую шею и ножки свесил. Да еще и пришпоривает. А попробуй согнать с насиженного места - такой вой поднимет, что черти содрогнутся. Припомнит все тяжкие, начиная с первородного греха и заканчивая невымытой с вечера посудой. Это он сейчас, пока холостой, нетребователен и безропотно уживается с Монбланом, а потом - что ты! - сживет со света за лишнюю песчинку на грядке.

Кстати о первородном грехе. Бедная Ева. Вот кому действительно досталось по полной программе...

Мужчины так ловко свалили на нее ответственность за изгнание, что от несправедливости сводит скулы. А несчастная, пребывая в ветхозаветном покое, не имеет ни малейшей возможности достойно ответить зарвавшимся клеветникам. Можно подумать, она изнасиловала этого Адама. Можно подумать, он сам не хотел. Блин, что за мужик?.. Если бы я была медиумом, как Ванда, то вызвала бы дух Евы и расспросила его - или ее? - как все было на самом деле. Уверена, что услышала бы много нового, проливающего свет на бедного-несчастного-наивного-совращенного-обманутого-изгнанного по вине несносной женщины (если есть желание, можно продолжить) Адама, начиная с которого малодушие, безответственность и беспринципность стали возводиться мужчинами в сугубо мужское достоинство. Вот. Красиво сказано, черт возьми!

- Андрей, я пришла отдать долг, но если ты плохо себя чувствуешь, я могу зайти завтра.

Он снял мою руку со своего лба и легко потянул на себя. Потеряв равновесие от неожиданности, я неловко шлепнулась на край тюфяка. Сумка соскользнула на пол и раскрылась. Я хотела поднять ее, но Андрей прижал мою ладонь ко рту и стал ласково пощипывать ее губами и щекотать языком.

Ексель...

- Андрей, давай поговорим, - я попыталась выдернуть руку, но он не дал. Сильный, однако.

- Давай.

- Как ты собираешься говорить, если во рту у тебя посторонний предмет?

- Ничего, я буду слушать. Мне нравится твой голос, говори.

- Я по поводу денег, тех, что ты потратил на дядины поминки. Почему ты ничего не сказал?

- Тебя больше ничто не интересует? Я, к примеру. Иди сюда, - он потянул меня к себе.

Бабник. Как Петренко... Бедная Грета.

- Я по поводу денег, - упрямо гнула я свое.

Хорошо, что у него действует только одна рука. Со второй я бы не справилась. Ну почему хулиганы не вывихнули ему обе конечности, что им стоило наподдать разок и с другой стороны!..

- Ника, у тебя мозги набекрень, точно говорю! Я безумно хочу тебя, а ты о каких-то деньгах, - он сердито засопел.

- Знаешь что, - разозлилась я, - С мозгами у нас семейное. Не нравится - не кушай. Только скажи, сколько мы тебе должны?

- Не вы, а ты.

- Сколько?

- Ночь любви.

Калека, а туда же.

- Я серьезно спрашиваю.

- А я серьезно отвечаю. Ты должна мне звездное небо... Поцелуй красавицы... Тихий стон, срывающийся с ее губ, - горячо шептал он в ухо.

- Андрей! - возмутилась я.

- Хорошо, я согласен на один поцелуй, но страстный.

Достал!

- Ты не в себе. Лучше я завтра приду.

- Если ты уйдешь сейчас, то сделаешь мне больно.

Ага, в ход пошел легкий шантаж.

Железная хватка ослабла.

- Решай сама.

И отвечай потом перед Гретой тоже сама. И расхлебывай сама, раз сама решила. Знаем мы эти фокусы с бумерангом. Кушайте сами.

- Поговорим завтра, идет?

Пока я решительно поднималась с тюфяка и подбирала с пола сумку, он демонстративно отвернулся к стене. Я наугад вытащила деньги, положила купюры на стул и вышла, тихо прикрыв за собой дверь. Дело сделано.

Не успела я разуться, как раздался телефонный звонок.

- Ника? Ты?.. - на другом конце провода билась в истерике Натка. Я

слышала, как она судорожно всхлипывает.

- Да, я. Что слу?..

- Ну ты и выдра!!! Я тут с ума схожу, хотела бежать к вашему вертепу,

думала, что тебя похитили или убили...

- Говори толком: что случилось?

- Ах ты не знаешь! - Натка перестала всхлипывать и, издав боевой клич, перешла в стремительную атаку, - Не знаешь, да? - я отстранила трубку от уха, испугавшись за сохранность перепонок, - А кто должен был звонить в десять тридцать шесть? Дед Пихто?

Я вспомнила о нашем уговоре и устыдилась.

- Прости, родная, забыла. Ну не плачь, пожалуйста! Ты разрываешь мое раскаивающееся сердце на клочки. Ну что мне сделать, скажи, чтобы ты успокоилась и простила, а? Радость моя, хочешь, я сяду в крапиву? А в муравейник? А хочешь, сочиню для тебя стишок? Слушай... Жила-была в Озерске

Натка - ума и обаяния палатка... Ну как, нравится?

- Че это я палатка? Не солидно, - отбрила меня подруга, но я почувствовала по ее голосу, что прощена.

- Палата не рифмуется с Наткой, - растолковала я, - Могу по-другому.

Жила-была в Озерске Натка, она была на сушки падка. Так лучше?

- Слушай сюда, поэтесса, если еще раз забудешь позвонить, я сама тебя укокошу, чтоб впредь не мучиться. Понятно? Отбой.