Твой час настал!

— Ваше величество, но без вашей поддержки сей Дмитрий не ступил бы ни шагу!

— Я доверился Ордену.

Фоскарини получиол подтверждение, которое хотел услышать от короля.

— Ваше величество, орден иезуитов, при всей своей приверженности апостольской церкви, склонен к излишне рискованным действиям. Венеция попросила иезуитов удалиться из-за их рискованных действий. Мы же должны с горечью согласиться, что ныне союз Польши и Московии против султана не состоится.

Зная, что папа прислушивается к мнению венецианских купцов, король нашел возможным завершить беседу, раскрыв свой замысел.

— Ошибка в том, что объединение Московии и Речи Посполитой рассматривалось со стороны Московии, иначе сложился бы союз Московии и Речи Посполитой, если бы его создание пало бы на Речь Посполитую.

Фоскарини возвратился в Венецию. Его опередили легенды о счастливом спасении царя Дмитрия. Особую популярность снискал купец Франческо Талами, возвратившийся из Самбора. Талами с уверенностью утверждал, что  московский царь Дмитрий спасся и скрывается в Самборе при дворе супруги Юрия Мнишка.

— Эти россказни стоят осмеяния, — сказал Фоскарини, докладывая Дожу о своей беседе с королем. — Существо дела не в том: жив или не жив Дмитрий, а в том, что вся Польша, а не только король, пылает жаждой мести за убийства своих соотечественников.

Дож ответил:

— А король Сигизмунд не имеет ни средств, ни сил для отмщения. Король прав. Движение к воссоединению Московии и Польши должно начаться из Кракова. Но не прежде, чем Вавилон не будет сокрушен. Пусть московиты режут друг-друга за живого или мертвого Дмитрия, тогда уж и королю поклонятся. Сеньер Фоскарини, у нас нет иного выбора, или нашему процветанию придет конец... Нам надо употребить все силы и средства, чтобы оживить царя Дмитрия!

Князь Григорий Шаховской любил показную сторону жизни, чтобы кружились возле него люди, внимая каждому его слову. А еще рвался он поближе к государевой власти, чтобы частицу царской власти схватить в свои руки. К Шуйскому невступен, так пусть явится новый Дмитрий, а при нем быть бы первым лицом. Опять, как в надавние времена, когда свершался поход Дмитрия на Москву, Путивль стал как бы стольным городом Северы. От него потянулись вервии мятежа к приокским городам, к Курску, к Кромам. Расползались по Оке до Волги, до замосковных городов.

Шаховской еще не решался объявить поход на Москву, а уже к нему съезжались ратные из Моравска, Новгород-Северского, Стародуба, из Ливен, из Курска, из Кром, из Белгорода, из Оскола, а с ними и посланцы от всякого дальнего людства с расспросом, когда вновь присягать царю Дмитрию.

В Ельце еще оставались полки собранные для похода на Польшу, и они были готовы выступить за Дмитрия. Отозвалась и Рязанская земля. Дворянин Истома Пашков встал во главе елецких полков и погнал гонцов поднимать Переяслав-Рязанский, Тулу и Серпухов против Василия Шуйского.

Завозно стало и в Путивле и в Ельце. Посланцы городов осаждали Истому Пашкова, а еще более Шаховского. Требовали, чтобы они звали из укрывища царя Дмитрия. Уже мало кто верил, что он убит, а над явлением мощей царевича Дмитрия смеялись. Истома Пашков отправлял нетерпеливых к Шаховскому, Шаховской терялся, не зная, что отвечать. Держался посулами.

Еще в большей растерянности пребывал Шуйский. Ему ли не помнить, как растаяло войско Годунова, завороженное именем Дмитрия. Убит,  сожжен, развеян его пепел, объявлен самозванцем, обретенные мощи царевича Дмитрия свершают чудеса исцеления, а по всей Севере, по заокским городам вновь бродит его имя. На какие полки ныне положиться? О полках ли дума, когда в своем доме, поднося ко рту чашу, опасался отравы? Брату своему Дмитрию не верил, потому, как имел он супругой отравительницу Годунова  Екатерину Григорьевну. Видел ее чаяния посадить на престол своего супруга.

Положиться можно было только на вновь избранного патриарха Гермогена. И не потому, что обижен был царем Дмитрием. Глыбист был человечище. Не ревновал к высшим. Бояре боялись его прямоты и грубого слова. С боярами он в несогласии, потому и идти к нему за поддержкой. Сам пошел к нему в Чудов монастырь, в патриаршую келью.

Не приветил царя ни улыбкой, ни движением  навстречу. Стоял истуканом. Ждал, чтобы царь под благословение подошел. Благословил. Разговор начать не поспешал. Царь пришел, царю и начинать.

— Отче, — начал Шуйский, — болезнует душа за нашу православную церковь и за русских людей, заблудших, аки овцы.

— Овны блуждают, государь, когда нет пастуха или пастух не радеет о стаде.

— Мне ли не радеть о стаде! Поражено оно гибельной заразой Расстриги. Опять на польской границе нет спокойствия. Опять нам грозят тенью Дмитрия. Латинство, как надоедливый шершень. Выгоняешь в дверь, летит в окно. Латинство смутило русских людей, но пока держит меч в ножнах. Еще не поздно увещевать русских людей, тогда латинство окажется бессильным.

— Поздно, государь! Руку, укушенную змеей, отрубают прежде чем яд поразит тело. Не держит рука меч, не удержит и крест.

Не спорил бы Шуйский с патриархом, поднял бы меч, да не имел надежды на ратных людей, потому и изображал из себя человеколюбца.

— Прошу, отче, пошли увещевателей! Пусть именем Господа Бога остановят заблудших, укепят колеблющихся.

— Пошлю! В такой просьбе церковь не отказывает. А ты, государь, остри свой меч! Не оборонишь православие, падет тяжкий грех на твою голову и постигнет тебя божеское наказание.

Идти к мятежникам выпало митрополиту крутицкому Пафнутию. Во главе духовенства он выехал в Елец. Искусный увещеватель, умел преодолеть сложности пребывания в стольном граде рядом с царем. Ему ли не знать в лицо того, кто был убит в ночь на 17-ое мая под именем царя Дмитрия. Знавал он его еще в те времена, когда назывался он дьяконом Григорием в Чудовом монастыре.

Под Ельцом поезд духовных перехватили ратные люди и доставили пред очи Истомы Пашкова и тех воевод, что пришли к нему из ближних городов. Предстали перед митрополитом вожди ополчения Сумбулов и рязанцы — братья Ляпуновы Прокопий и Захар.

— С чем  пришли, святые отцы? — спросил Прокопий Ляпунов.

— Прислан я к вам патриархом и царем Василием Ивановичем Шуйским... — начал в возвышенном тоне Пафнутий.

Прокопий Ляпунов тут же его перебил:

— О патриархе не говорим, а царя Василия Шуйского не знаем!

— Мы не о царе пришли вам говорить, ответил Пафнутий. Царь по Божьей воле ставится царем, а не по людской.

— Вот оно и выходит, отче, что Василий Шуйский поднялся против Божьей воли, когда шел убивать царя Дмитрия, а Господь спас его от руки убийцы! — ответил Истома Пашков.

Пафнутий не потерял нити своих рассуждений, еще не осознавая глубины противостояния, продолжал:

— Я пришел говорить с вами о православной вере! В православной вере наша оборона от врагов, алчущих нашей гибели. Ныне латинство рвется порушить православную веру, а ваш бунт на руку латинству.

— Вот видите! — воскликнул Ляпунов. — Видите, как облыжно нас хочет изобразить изменник Шуйский. О вере между нами нет сомнений. Свет православной веры не променяем на латинство. Мы встали за нашего государя Дмитрия Ивановича, коего Бог спас от руки убийцы.

Пафнутий обрадовался такому повороту в споре. Шуйского защищать труднее, чем изобличать Расстригу.

— Наша православная церковь обрела мощи еще одного святого. Мощи невинно убиенного Годуновым царевича Дмитрия совершают чудеса исцеления. Это ли не Божественный промысел указующий, что царствовал в Москве под именем Дмитрия пришлый вор.

Захар Ляпунов на язык порязвязнее своего брата.

— То Шуйского проделки!

— Не богохульствуй! — прикрикнул на него Пафнутий.

Но своим окриком он нисколько не стеснил Захара.

— Отрок — не Дмитрий, Шуйский  — детоубийца и вор. Тебе, святой отец, не потакать бы вору и убийце!

Прокопий положил руку на плечо брата, призывая его помолчать, сам же спокойно объявил Пафнутию: