Страница 2 из 42
Но Васыль остался.
На склоне оврага, под искривленным ясенем, Васыль нашел гавру – медвежье логово. Облезлого хозяина убили года два тому, и обживать гавру было не опасно.
Васыль почистил новое жилье, окурил сосновым дымом, выстлал низ еловым лапником и сухой травой. Из жердей устроил лежак. А малинник, с поклеванной ягодой, что прикрывал вход, растеребил пошире, для света.
Поначалу Васыль перебивался лесным кормом: жевал смолу, собирал горьковатый дичок, последнюю голубику и орешки. Наловчился птиц подбивать, перепелов – поздышей, что в норах зимуют, особо выслеживал куропаток, держатся они выводком и к осени тяжелеют, теряют прежнюю прыть. В кожаном гаманце,[10] как принято, всегда хранились кресало и трут, но Васыль позволял себе костер, только в тяжелый туман или в полное безлуние, когда руку протянешь – пальцев не видать.
Одиночество не томило. Утих трепет, в лесной чаще пришел покой, и постепенно зародилась вера, что надо переждать, судьба образумится, вернет его к родному порогу, не погонит на Воркуту, на чужбине стратиться.[11]
У Васыля на ремне висел отточенный нож-складень. Когда унимался голод, Васыль, постелив кожух, подолгу сидел на солнечном припеке и, чтоб занять руки, вырезал тупоносые ложки. Скупо грело солнце, но он тешился податливым деревом и выписывал лезвием замысловатую резьбу на коричневом черенке.
В дождь отлеживался Васыль в заброшенной ко лы бе[12] пастухов, хотя там было вовсе ненадежно: к ней вела приметная тропа, когда-то вытоптанная овцами. Не угадаешь, кого сегодня приведет…
Однако со временем Васыль осмелел, изредка ночами подкрадывался к дому. Легонько, с опаской, стучал в окно, торопливо заглатывал еду, наскоро отогревался. С собой уносил в торбе припасенный для него харч, скрученные листья табака и литровую бутыль с любимой жентицей – желтоватой сывороткой.
От первого снега лес поредел, открылся насквозь и притих. Кусты огрузли, как нахохлившиеся вороны, несли на себе остроконечные колпаки. По утрам твердел наст, с хрустом раскалывался под ногой. Нетронутая пороша была на вид пуховой, будто может согреть.
Теперь Васыль мечтал о тепле постоянно. Холодал, но не решался палить костер – особенно когда полная луна примерзала к небу, осветляя каждый бугорок. От серебристых стволов стелились глубокие тени. Даже звезд расплодилось больше чем нужно. Чтоб не застыть, Васыль топтался вокруг деревьев, курил в рукав, но не выдерживал: сморенный до смертного безразличия, бессилый, валился в гавре.
Иногда по утрам солнце не всходило, заря только угадывалась за мутной поволокой. Ветер перегонял уступчивый снег с одного места на другое. В верхушках деревьев неумолчно держался протяжный ровный гул.
В такие дни Васыль долго стерег костер, радовался обеду. От мерзлой круглой буханки бережно отрезал ломоть и грел, пока тот не покрывался ржавым цветом. Водил над огнем шматок сала на заструганной ветке, да так, чтоб жир не капнул зря. Он обзавелся уже чугунком, даже кружкой – в ней заваривал чай из калины или шиповника.
Костер урчал, гнулся под ветром и снова вспыхивал, раскидывая искры, точно довольный, что ветер теребит его космы. Васыль подолгу смотрел на пламя, пока не слипались веки, ублаженные теплом.
И снилось ему: пара коней тянет по дороге кирпичную печь. Домашняя печь, синькой крашена. В открытом зольнике тлеют крохи огня. Дым растет из трубы, летит сажа и темными точками дырявит снежный покров. Один из коней на ходу окунул морду в кожаный бурдюк и принялся задумчиво глотать прокислое молоко. Когда он оставил мешок, с губы продолжала стекать долгая белая струйка. Конь потряс головой, сытно фыркнул, разбрызгивая капли, и сказал: «Добра гусленка!»[13]
…С начала зимы Васыль изменился, оброс, почернел лицом. Шаг стал мягкий, как у зверья, и слух легкий до всякого звука. Чуть что шикнет, заскрипит – Васыль весь настороже. Собственных следов стал пугаться. Открытые поляны Васыль обходил стороной – так было безопасней и тратилось больше времени. Времени и без того было в избытке.
Несколько дней, калеча руки, Васыль кромсал ножом твердые шипы, устраивал лаз в колючий извир.[14] Там кусты переплелись сплошным, диким клубком, могли бы сберечь вернее любой защиты. Но и тайное убежище в извире успокоило ненадолго. Ему стали подозрительны то пень в белой смушке, то сугроб, навеянный недавно, или горбатая колода. За каждым поворотом тропки чудилась засада.
Ветер еще не выворачивал деревья корнями наружу, еще не пришел час, что камни лопаются от морозов, зима только-только набирала силу, но Васылю уже становилось невмоготу. Тоска присасывалась к сердцу, и вопросы, что таились до поры под черепом, начинали клевать по живому. В такие скаженные дни Васыль не находил себе притулу, нудился без меры. Безрассудно, неодолимо тянуло домой. Заснеженный лес уже не кормил, а торба, как назло, быстрее прежнего становилась порожней.
Однажды в полдень на опушке, прячась за кустами, Васыль высматривал дорогу. Ждал вечера, чтоб подойти к дому накатанной колеей, не оставляя на целине следов. Изредка стучал цепями грузовик, швырял за собой снежные ошметки. Почти беззвучно плыли низкие сани, груженные соломой. Откидываясь спиной, возчик натягивал поводья, и лошадь, приседая, вздергивала дышло, тормозила, сколько могла. Вблизи Васыля чирикали пичуги. Невидимые в глубине деревьев, они устроили заваруху. С ветвей обсыпалась сверкающая пыль, птахи вспорхнули, и снова затихло вокруг.
Вдруг Васыль увидел: несколько темных фигур перешли наискосок дорогу и исчезли за бугром. Потом они появились вновь и медленно, цепочкой, направились в сторону леса. Рядом с ними, должно быть, на поводках, проваливались в снегу две собаки. Люди неуклюже шагали по чистой прогалине. Может, навел кто-нибудь из села, хочет заработать доверие новой власти, может, слепой случай угораздил, но двигались они прямиком к тем кустам, где пристроился Васыль.
Будто очнувшись от забытья, Васыль отполз в тень деревьев и бросился в горы. Бежал прытко, напролом, откидывая провисшие ветки, ныряя под вражеский сук. На рыхлом снегу ноги отталкивались с трудом, и вскоре Васыль запыхался. Теперь он стал выбирать путь, чтоб не вилять меж стволов, не тратиться напрасно. Главное, ровно дышать, выбраться из яра наверх – там, на камнях следов не видно…
Покатый склон ощерился зубьями ельника. Васыль уже одолевал подъем, когда услышал сухой треск, будто рвалось полотно, но не было времени вникать, что это трещало. Кончилась хвойная завеса, снег лежал полосами, обнимал подошвы стволов. Казалось, деревья тоже устали взбираться. Лишь самые упрямые, низкорослые да жилистые цеплялись корнями за выступы, вползали в расщелины, терпели стужу и безводье – только бы жить вольно, не под топором.
Ветер стал резче, забивал дыханье. Снова раздался странный звук, теперь уже ясно похожий на выстрел. Не прячась, Васыль побежал по открытому отлогу. Ноги грузли в осыпях, отчаянно толкли крошево щебня, стараясь нащупать опору. Впереди над головой подпирали небо каменные столбы. Там спасение! Там нет извира, зато есть потайной куток, в нору зароешься, в любую щель-зашкалубину. Своя земля, укроет!
До вершины осталось несколько усилий, самая малость, когда Васыль услышал за спиной собачий брех. Оглянулся: два серых комка выкатились из-под деревьев – и, вмиг расправив свои тулова, прыжками понеслись в его сторону. Васыль ошалел от страха. Не заметив рядом стежки, он кинулся на последний подъем. Падал, кровянил руки, хватался за чахлые ростки, карабкался вверх, ломая ногти о щербатые плиты.
На гребне горы свистел ветер, лохматил волосы. Васыль не чувствовал, что давно потерял кучму. Огляделся по сторонам: куда теперь? Он уже не искал укрытия, бежал наугад…
10
Гаманец – кожаный кошелек на бечевке.
11
Пропадать, гибнуть.
12
Колыба – сторожка, шалаш.
13
Особым способом заквашенное молоко.
14
Непролазная чащоба.