Страница 88 из 95
Колагеран и — прощай, Армения
Между Алаверди и бывшей станцией Колагеран сейчас проведено прекрасное шоссе. Но до последнего времени тот, кто захотел бы в неурочный час вернуться в сторону Еревана назад, на станцию Туманян, которую я все еще, по старой привычке, называю Колагеран, не нашел бы не только проезжей, но и пешеходной дороги и не смог бы из-за туннелей пройти это расстояние по полотну. Единственный выход — это напроситься на паровоз к машинисту какого-нибудь проходящего товарного состава или — если была дрезина — промчаться на дрезине, глядя в обе стороны разворачивающегося Дорийского ущелья.
Вместо того чтобы двинуться дальше по магистрали через Ноемберян к грузинской границе и выезду по железной дороге из республики Армении в Грузию, сядем опять в машину, задержимся в Лори, подышим воздухом Дорийского каньона.
Станция Колагеран знакома мне по четырем годам жизни на строительстве Дзорагэс, как собственная квартира, — закрыв глаза, я могла бы найти дорогу к мосту, под которым, шумя, бежит река; к спрятанному в кустах домику лесничего, — перед ним переступает с ноги на ногу, отмахиваясь длинным хвостом от мух, привязанный конь под седлом; к платформе с узкой дверью на телеграф… Отсюда непременно надо съездить на станцию Шагали, подняться, перейдя полотно на ту сторону, по горной тропе, в селение Туманян, где бережно хранится домик Ованнеса Туманяна, превращенный в музей. Путника вознаградит за подъем широкий простор нагорья, где еще хранится память о гибели Ануш, помнятся древние игры под праздник вознесения и джангулюмы в день вознесения. Прогулка займет не больше суток, в селении можно посмотреть красивое производство динаса на новом заводе, послушать в новой школе учащихся, наизусть знающих стихи Туманяна.
А вернувшись к концу дня, сядьте в машину, чтобы тронуться по Степанаванскому шоссе в последний, прощальный путь по древней земле Армении. Еще предстоит повидать немало. Ярко горят внизу, под шоссе, огни Дзорагетской ГЭС; два-три каменных дома возле нее окружены выхоленным садом; по косогору бегут, извиваясь, дорожки. Машина все поднимается в прохладу и свежесть нового перевала, к незабываемым по красоте сосновым рощам Гюлагарака, к большому нарядному Степанавану, названному так в честь Степана Шаумяна[171]. Красивый родник бьет на площади, вымощена улица, в тени зеленого сада прячется домик-музей Шаумяна.
Большой сыроваренный и молочный комбинат в Степанаване, гордость района, дает Армении и всему Союзу знаменитое лорийское масло и «швейцарский» армянский сыр. Бывшая старая крепость Гергеры, когда-то описанная Пушкиным во всей ее дикой живописности, стала красивым советским городом с самым здоровым в Армении климатом.
Отсюда — последние километры зеленой лорийской степи, с ее медоносными лугами, знаменитыми пчельниками, лучшими в республике стадами — вот они сходят, красные от заходящего солнца, тучные, отъевшиеся, с необычайно крепкими, приспособленными для гор копытцами, в своей торжественной медлительности, с лорийских нагорий в долину.
Дальше — бывшая Воронцовка, теперь Калинино. Еще дальше — граница Грузинской ССР.
Но помедлим немного у огней Дзорагэс…
Образ природы, — как и настоящее большое искусство в книгах и на экране, — всегда умеет передать глубину времени, чувство пройденной, прошедшей жизни. Мы живем, не ощущая ухода жизни. Мы не носим в сознании всей длины прожитых дней, как ту катушку фильма, хранящую протяжение кадров, которая, чтобы начать воплощать образы, должна разматываться. Но вот, проездив с читателем по всей маленькой стране Армении, с бесконечным разнообразием и богатством ее древнего и нового облика, я снова оказалась там, где прожила четыре года, работая над романом «Гидроцентраль», — на втором участке строительства районной Дзорагетской гидростанции, в шести километрах от станции Колагеран, по Степанаванскому шоссе (названному мною в романе Чигдымским), над речкою Дзорагет (названной мною в романе Мизинкой). И словно размоталась большая катушка фильма до последнего кадра, — от этого знакомого облика земли вдруг острое, как от большого искусства, ощущение расстояния прожитого времени, чувство прошедшей жизни:
Самые счастливые периоды моей прожитой жизни — жаркое лето в Ахпате в 1917 году, четыре бурных года в Колагеране (1927–1930) — связаны с землею Лори, с рассказами о Мокрых горах, где создается погода для Армении, с градинами, побивающими посевы, с бурей, идущей от горы Лалвар, с лорийским крестьянством — молчаливым, умным, берущим легко, в сандалиях из буйволиной кожи, самые трудные тропы, по которым, кажется, и коза не пройдет.
Лори — зеленое море ущелий, стоящих вертикально, с обрубленными, плоскими, как столы, вершинами, где почти недоступно одна от другой, как птичьи гнезда, разбросаны крестьянские деревушки. В великой бедности и непрерывной борьбе за ячменную лепешку жили там столетиями крестьяне, едва общаясь друг с другом, почти не выходя за пределы кучки своих маленьких домиков, и десятками лет терпеливая лорийская женщина несла на плечах кувшин с водой, набираемой из родничка за несколько километров от ее земляного жилья…
И мне захотелось окончить книгу одним, дорогим мне, образом, развитие которого шло в обратном порядке, — не от молодости к постарению, а от старости к помолодению.
Когда в 1927 году пришли в эти горы первые городские люди с теодолитами и стали вымеривать и провешивать, намечая трассу будущего канала, а со станции Колагеран пошли грузы строительных материалов и возле круглоголовой базальтовой скалы (позднее названной Кошкой), стоящей над речкою Дзорагет, по зеленому склону раскинулся деревянный городок второго строительного участка, — нерешительно потянулись лорийские крестьяне вниз, в рабочие бараки. Они шли с мешком картофеля, с густым буйволиным молоком в бутылке из-под боржома, чтобы продать скудные дары своей убогой земли городским людям. Приглядевшись, кое-кто из них остался на стройке — работать.
В деревянном бараке, где я жила первую зиму, сторожем был один из таких крестьян, беднейший из бедняков, Шакар. На строительстве его звали «дедкой». Он шел горбясь, говорил шепотком, с трудом сводя бескровные губы над цынготными деснами. Из-под мохнатых бровей глядели добрые крестьянские глаза; цвета его волос разглядеть было нельзя, — мохнатая баранья папаха и днем и ночью сползала у него на самые брови; щеки Шакара были покрыты серой, неровной щетинкой. Носил он и летом и зимой какой-то вывороченный тулуп, из которого лезли во все его дыры клочья свалявшейся шерстяной ваты.
Невнятно бормоча что-то себе под нос, ходил Шакар из барака в барак, таская на плечах дрова, стругая щепочки для растопки; орудовал самодельной метлой, начисто подметая коридоры; ставил нам чайник с кипятком под матрац на деревянную койку, чтобы подольше сохранилось тепло; изредка скупо сообщал свои деревенские новости: отелилась корова, заклевали петуха в драке.
Первые месяцы на стройке были трудные. Мы спали в шубах, — сквозь щели барака зимней ночью, прижмурясь, можно было увидеть серебристые усики звезд. Волки подходили вплотную к баракам и выли от голода. Собаки хрипели им в ответ, забиваясь под половицы. Потом медленно, день за днем, стала налаживаться жизнь, проступили великие очертания нового нашего быта, заработал местком, пошли дела в клубе, всколыхнулась молодежь. И старый Шакар стал захаживать к комсомольцам; стоя в дверях, прислушивался к чтению газеты, вставлял слово, два.
На спектаклях, на митингах в душной маленькой комнате клуба, куда люди набивались заблаговременно и терпеливо сидели, ожидая начала, Шакар сперва лепился к стенке, не снимая своей папахи, потом начал присаживаться. Потом вдруг услышали мы его рассудительный шепоток с места, перешедший в откашливание, в неожиданно приподнятый голос: Шакар начал выступать с трибуны по местным вопросам.
171
Степан Георгиевич Шаумян (1878–1918) — один из руководящих членов партии большевиков, родился в Тбилиси. Будучи студентом рижского политехнического института, вступает в РСДРП и в 1902 году высылается за участие в студенческом движении. После II съезда РСДРП примыкает к большевикам. В 1903 году в Женеве встречается с Лениным. В 1904 году в Тбилиси работает в большевистской организации; в 1906–1907 годах участник Стокгольмского и Лондонского съездов партии от ереванской и борчалинской организаций, С 1907 года ведет партийную работу в Баку. 1 мая 1909 года арестован, но через некоторое время освобождается и продолжает вести партийную работу. В 1911 году был арестован вторично и выслан на пять лет в Астрахань. В 1916 году — снова ссылка, в Саратов. После Великой Октябрьской социалистической революции — чрезвычайный комиссар Кавказа. В 1918 году — председатель Бакинского Совета Народных Комиссаров. После захвата Баку англичанами предательски арестован «Центрокаспием» и вместе с 25 товарищами подло убит 20 сентября 1918 года в 207 километрах от Красноводска. Шаумян оставил ценное литературное наследство. Многие критические высказывания его об армянских писателях имеют большое значение для развития советской армянской литературы. Образ Степана Шаумяна, одного из честнейших и мужественных сынов партии, неоднократно воспроизводился в искусстве. Похоронен Степан Шаумян в Баку, на площади Свободы.
172
«Антология армянской поэзии», стр. 459.