Страница 34 из 95
Поэт Джалал Сардаров вырос в селе со смешанным населением.
«Общий труд крепко породнил у нас соседа с соседом, — рассказывал он в 1947 году. — А что дал нам, и азербайджанцам и армянам, этот новый, счастливый труд, я лучше скажу только что написанными мною стихами».
Вот эти стихи азербайджанского поэта, уроженца Армении:
В этом росте нового человека нашей земли, в перечне культурных ценностей, создаваемых народом, ярко встают главные, обобщенные черты советского гуманизма. Труд, пронизанный светлой и радостной работой пробужденного разума; мысль, взлетающая тем выше, чем сильней и крепче она опирается на практику; страстная преданность новой, советской родине, питаемая соками любви к человечеству; уважение и понимание чужой национальности, рожденное глубоким и правильным освоением своей собственной… И во всем этом — счастье неутомимой борьбы за будущее, преодолеваемых трудностей, сознательного творчества истории, нерасторжимой связи с коллективом, то великое счастье опоры на народ, на массу, без которого нет коммуниста.
Не сразу и не легко выковывались эти черты.
Нужны были годы и годы непреклонной борьбы большевиков, чтоб расчистить почву для роста этих новых черт. Нужны были годы и годы упорной воспитательной работы, выкорчевывающей старую психику частного собственника, темноту рабской приниженности, опасливость одиночки, чтоб дать простор для роста этих новых черт. Изо дня в день, из месяца в месяц терпеливо, упорно, самоотверженно направляла этот рост и развитие наша великая партия. Она воспитывала людей на пашнях, в школах, на кочевках, в шахтах, в вузах, — воспитывала их везде и всегда, направляя народную мысль на высокие нравственные идеалы, заложенные в основе советского строя, уча их гражданскому, политическому самосознанию. И какая духовная сила требовалась для этой работы!
Одну встречу я запомнила на всю жизнь. В ней, как солнце в капле воды, засверкала для меня вся великая воспитательная работа, ведущаяся нашей партией в народных массах.
Случилось это на заре советской власти в Армении, еще в те времена, когда существовал в уездах (тогда еще были уезды, а не районы) так называемый женский отдел и заведовали им завжен, городские девушки, чаще всего молодые, только что окончившие партийную школу. Я должна была как специальный корреспондент «Известий» проехать из Гориса в Сисиан и отправилась просить транспорт и попутчика в уездный комитет партии. Дорога предстояла трудная, «пошаливали», как тогда говорилось, то есть нападали и грабили, а то и убивали одиноких путников; транспорт существовал один — верховая лошадь. Мне хотелось найти солидного попутчика, милиционера, обмотанного патронташем и с маузером у пояса. Но каково же было мое смущение, когда, придя еще до свету к зданию укома, где уже тихо посапывали у изгороди две оседланные лошади, я увидела вместо милиционера худенькую девушку в нарядной блузке, выутюженной юбке и ажурных чулках. Девушка, видимо, первый раз ехала верхом, — ей подставили табуретку, и она, взобравшись на седло, обеими руками ухватилась за поводья. А впереди было 40 километров трудного и опасного пути!..
— Вы знаете дорогу? — неприязненно спросила я.
— Спросим! — ответила девушка.
Секретарь укома, усмехнувшись, хлестнул тонкой веткой наших лошадей, и мы потрусили вперед по неизвестной дороге в белеющем, едва начинавшемся рассвете необъятного Зангезурского нагорья. Всю дорогу я неистово злилась. Спутница моя ехала чересчур медленно, с серьезным лицом, и было видно, что мускулы ее натружены от непривычного напряжения; она не жаловалась, очень оберегала от пыли и ветра свою блузку и юбку, аккуратно поддерживала платочек на голове, чтобы не сбилась прическа. Спросить о дороге было не у кого, но ориентировалась она лучше меня по незаметным признакам, о которых знала, видимо, заранее. Я торопилась и нервничала. И наконец уже к вечеру утомительнейшего дня мы добрались до Сисиана. Ее встретили у ворот Совета, и она, сойдя с лошади, долго стояла в кучке встретивших ее людей, обмахиваясь чистым платочком и оживленно с ними беседуя. Я знала, что все ее существо было смертельно утомлено. Даже мне, до этого две недели не сходившей с седла, было трудно размять кости и сразу шагнуть не вразвалку, — а ведь спутница моя в первый раз ехала верхом! Обе мы почти не ели в дороге. Но по спокойному ее лицу ни о чем этом и догадаться было нельзя. Постояв, она взяла под руку соседа и медленно, переговариваясь со спутниками, пошла к Совету, чистенькая, аккуратная, словно и не сделала сорока километров верхом.
Я сдала лошадей, раздобыла где-то теплый чурек с сыром и отправилась вслед за нею в полуоткрытые двери Совета. Уже стемнело; в мигающем свете керосиновой лампы вся комната была полным-полна армянских крестьянок. Сидели на скамьях, на полу, облепили стол, стояли у стен. Кое-кто держал грудного младенца; замужние были повязаны по старинному обычаю — платком от уха к уху, закрывающим рот и всю нижнюю часть лица. Десятки черных блестящих глаз с детским любопытством так и обшаривали мою завжен, сидевшую за столом в президиуме. Видно было, что они по-своему судят и взвешивают всю ее, от волос до кончика туфель, видят и подмечают, как она держится, одета, причесана. Гортанная армянская речь завжен лилась свободно, убедительно. Когда она кончила, я попыталась было сунуть ей в руку кусок чурека, — но если бы я предложила ей не хлеб, а живую змею, спутница моя не отдернула бы руку с большим негодованием.
Очень медленно и не сразу, вынуждаемые вопросами, словно нехотя, из-под платка, стали говорить женщины. Постепенно платки были сдвинуты на подбородок, на шею, конфуз прошел, голоса окрепли, началась горячая, страстная беседа с жестом, со скрипом. Каждая потянулась к столу, к завжен, и какая-то очень старая крестьянка, полуслепая от трахомы, со впалыми щеками и натруженными большими руками вековечной работницы, неожиданно ласково назвала мою молоденькую спутницу, по летам годившуюся ей во внучки, словом «майрик» — матушка…
Собрание кончилось только к рассвету. Ночлег нам отвели на сеннике в школьной комнате. Соседка моя долго ворочалась и не могла уснуть. Руки ее, лежавшие поверх одеяла, дрожали мелкой дрожью. Она пожаловалась:
— Вот, сама не знаю отчего, сердцебиение по ночам и руки дрожат.
Я не выдержала:
— Почему вы не дали себе отдыха, не поели хлеба, не напились воды? Кому нужно это молодечество, притворство?
Завжен поглядела на меня с удивлением:
— Вы, должно быть, не знаете… Ведь это же был актив, собрание актива! Ведь я в деревню первый раз приехала. Хороша я была бы, если б сразу за хлеб и за отдых! Как же можно не уважать общество?! Они и слушать бы меня не стали. Работать бы не смогла!
Так в звездном свете зангезурской ночи я тоже получила незабвенный для меня урок высокого партийного такта, партийной этики. И много раз потом, на бесчисленных съездах и совещаниях, когда свободная, выросшая, государственно мыслящая крестьянка Армении поднимала в широком жесте с трибуны свою коричневую от солнца и земли руку и речь ее вольно неслась в зал, я вспоминала другую руку, — бледную городскую руку завжен, дрожавшую нескончаемой дрожью на сеннике случайного деревенского ночлега.
90
Поэт Джалал Сардаров родился в 1918 году в селе Абдалляр Котайкского района, был членом Союза писателей Армении, в настоящее время живет в Азербайджане.