Золотая Ослица

Алфавит: А

Назовем его А. Тогда я, помнится, читала Бунина. Восемнадцатилетние женщины вообще впечатлительный народ, а уж с таким прошлым!..

"В сырых лунных полях тускло белела полынь на межах..." Этого не может быть! - замирала от чувства, похожего на восторг, душа, и мысли легкокрыло уносились прямо туда, на родину автора этих "сырых лунных полей", на мою родину. Там грустно плыли не замеченные прежде мною грустные облака, под которыми ходили лоснящиеся шоколадными боками жеребцы, там похрустывал вечерними ледяными лужицами таинственный усадебный сумрак, предрасполагающий к тайнам, к любви, к смерти. Поскольку любовь у Бунина - смертельный, как правило, выверт судьбы и поскольку мы с Буниным родились на соседних улицах с разницей всего в девяносто лет, мне он с юности казался родственником. Все, что написано им о любви, было словно записано в моем генном коде, а на форму, на словесный уровень проступало с каждой вновь прочитанной его строкой.

Юная женщина, взахлеб читающая Бунина в конце двадцатого века, - либо сентиментальная мечтательница, напрочь оторванная от своего поколения, либо мужчина. Я не оговорилась.

Когда пошел мой алфавит - одного условно звали А, другого условно звали Б и так далее, - я обнаружила, что отношусь к мужчине, как в традиции мужчина относится к женщине. Причем мужчина-дон-жуан. То есть я выбираю и беру всё новые объекты для восторгов и обучения их настоящей любви, для приобщения к высшим секретам мастерства и к тайным законам страсти и красоты. Вот такая умная.

Ненасытная жажда, терзавшая меня с детства, обрела стереотип утоления: я вижу приближающийся объект, улавливаю его заинтересованность мною и если она по градусу откровенности соответствует моим представлениям о хорошем тоне, реагирую ответными волнами. Объект перемещается и перемещается, но он же хорошо воспитан, он же не говорит "Мадам, лягемте у койку", он говорит что-то благовоспитанное, блистая очами. Мы говорим, а поговорить в традициях классического флирта я, как быстро выяснилось после освобождения из рабства, большой мастер.

Каждый раз я с ужасом вспоминаю немоту своего недавнего девичества и каждый раз поражаюсь: непостижимо! Одна простейшая акция развязала все узлы!

О ту пору я очень много разговариваю с мужчинами. Они кипятятся вокруг, а я все разговариваю и разговариваю.

В институтской аудитории однажды я вижу прекрасные огромные голубые глаза, прямо направленные в мои глаза. Звонок на перерыв. Он пересаживается за мою парту и говорит:

- Добрый день, меня зовут А.

- Добрый день, - вежливо говорю я, - а меня Ли. Скажите, А, у вас чьи глаза?

- Мамины, - отвечает А.

- А у меня папины, - сообщаю я.

Он вглядывается в мои еще внимательнее и говорит:

- Ничего. Тоже очень хорошо получилось.

Вот так, просто и доброжелательно, начинается роман века. Я попутно читаю Бунина. И мой возлюбленный, о котором мне и сейчас трудно рассказывать, навек становится весенним железным душераздирающим ветром; отскакивающим от блестящей черной скалы морем; небом с алмазным покрытием; черной густой землею; бархатным ложем; литургическими устами, целующими прямо в сердце. Мы почти молимся друг другу, мы срослись, через нас ввысь уходит бесконечная парабола таинственной связи и всех времен, и всех людей, и всех планет, и когда я трогаю и целую его соски, несравненно более чуткие, чем мои, мы пролетаем сквозь мириаду галактик - и нам не надо возвращаться. Потому что мы первые и единственные. Это понятно, я думаю.

Он умный и очень светский человек. Но шквал моей нежности и подробных ласк однажды рождает полувопрос-полупредположение, что у меня огромный сексуальный опыт. Да, думаю я, примерно с детского сада. Но он имеет в виду, естественно, проблему Первого - и сколько их там еще упало в эту бездну...

Я вдохновенно вру, что он где-то седьмой-восьмой, и вообще меня в свое время изнасиловали. Он верит. Почему я вру? Да так. Экспериментирую. Мой любимый, по детской глупости девятнадцатилетнего начинающего, решает, что моя виртуозная любовь - след непрерывных упражнений. Он сожалеет, что у меня он не был первым. А то он бы, а не кто-то другой, другие, всему бы этому научил меня сам. Может, еще лучше получилось бы.

Получив эту оплеуху, я замышляю страшную месть. Не знаю какую, но что-то зреет. Теперь я люблю его, а сама негодую: неужели он не понимает, что это просто талант? От Бога. Научить никого ничему нельзя, - неужели он, через которого я общаюсь с Космосом бесперебойно, вдыхая звезды всех миров, - неужели он так ошибается, и уже ничего не исправить?

Он решает, что ему тоже можно. Если он у меня не первый, то и я у него никак не могу быть последней. Он позволяет себе. Потом позволяет еще раз. Я вне себя. В конце апреля, после восторгов и первобытной ревности, мы пошли в кино.

Перед началом сеанса он спросил меня: "Скажи, пожалуйста, а у меня есть рога?" Во мне что-то ухнуло, как в ледяное море со скалы упало, и страшная месть вышла в полный рост. "Есть, - говорю, - да еще какие!" И стала вдохновенно врать - какие. И когда это было. Вру я, значит, вру, а сама чувствую: стал мой А то ли каменным, то ли вовсе мертвым. Сидит, слушает, глядя на раздвигающийся занавес, и вздохнуть не может. Переборщила.

Все. Потом - годы наших встреч, разлук, наших расставаний и воссоединений, мы очень часто расходимся навсегда, а однажды и вовсе навсегда. Он уехал из России.

- Ли, в русском алфавите тридцать три буквы.

- А говоря о вашей практике, надо упомянуть, что числовой ряд бесконечен, - отпарировала Ли.

- Впрочем, три буквы уже израсходованы, мужчина в главах Ъ и Ь, очевидно, невозможен...

- Очень даже возможен, - возразила Ли ночному попутчику, - все будет. Надоест - скажете. А пока дочитайте мне вашу прелесть про демократическую лекцию.

- С удовольствием. Демократизирующую, точнее.

Окончание

шестого рассказа ночного попутчика

...Сержант двенадцать-двадцать легонько сжал серый продолговатый предмет, и от зауженного края предмета протянулся длинный тонкий поблёскивающий луч. Он коснулся одежды лектора, и цивильный костюм несчастного превратился в коричневую тогу; полуботинки обернулись сандалиями, очки приподнялись над трибуной, трижды облетели голову, помахивая дужками, и опустились на затылок, преобразовавшись в небольшой головной уборчик из листочков.

В зале дружно ахнули и невольно посмотрели друг на друга. Сержант перевел лучик на зал - и стало на что посмотреть. На женщинах местами проступили затейливые татуировки, у кого где: на ступнях, на ладонях, на ягодицах, а у юной невесты-студентки во всю спину раскинулся лохматый паук дзёро. У мужчин резко изменилось волосяное покрытие: подровнялись растрепанные бородки, заблестели вдруг потерявшие щетину щеки, у всех поголовно исчезла растительность из подмышек, из-под ногтей исчез чернозем, - словом, все круто посвежело, и по-над рядами поплыл аромат французских духов и одеколонов.

- Ну что, господа аборигены, - возник железный повелитель, - весело вам?

Потрясенные аборигены молча вертели головами туда-сюда, принюхивались, присматривались, поеживались.

Лектор на трибуне неловко повел плечами, и коричневая тога свалилась на пол. Под ней оказалась темно-розовая полупрозрачная туника, также не слишком ловко висевшая на организме, непривычном к беспуговичной экипировке. Сержант прицелился куда-то в середину организма и еще раз легонько сжал серый продолговатый предмет.

Лучик нарисовал на тунике произвольный узор - и туника вдруг раскроилась на части строго по линиям сержантского рисунка. И тоже упала на пол, накрыв коричневую тогу. Лектор полностью оголился, остались сандалии да листочки на темени.

Лучик поюлил вокруг робко забившегося в несуществующий угол синеватого достоинства лектора и вцепился в малюсенький, почти невидный сфинктер. Владелец достоинства ойкнул и прикрыл владение ладошками. Тогда лучик нацепил на запястья скромника по светящемуся браслетику и поднял его руки, широко расставив. Шуточное распятие. Приготовив наглядное пособие, сержант обернулся к залу, побегал лучиком по рядам, и тут же из-подо всех дам протянулись к потолку такие же лучики. На лицах же, напротив, отобразился очередной испуг.

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.