Вишнёвый луч

Берёт хрустальную конфетницу и бьёт об пол. Колкие брызги отражённого света рассыпаны по полу.

- Ну что? - зачарованно говорит бабушка. - Небось, какие-нибудь брызги подумала?

- Да, - удивляюсь я. - А что надо было подумать?

- Солёные капли былого счастья.

- Фу ты! Почему былого? Почему солёные? Конфеты обычно сладкие, во-первых. Капли - мокрые, во-вторых. Никто в жизни...

- А кто тебе нужен? Кто этот таинственный никто, без которого теперь в литературе шагу не сделай?

- А-а, - я иду за веником. - По-моему, это сравнение не пошлое, а неуклюжее, неточное, псевдоромантичное, многословное, старческое, - я набираю обороты. - А ещё оно глупое.

- Конечно, деточка, не волнуйся только, я пошутила. Ты, кстати, выполнила мою просьбу?

Мне очень стыдно. Какую просьбу? Что сказать, если не было никаких просьб? Их вообще не бывает. У бабушки всегда всё есть: и необходимое, и лишнее. Откуда что берётся, если она не выходит из дому, а кроме меня посетителей здесь не бывает?

- Да, выполнила, - коварно отвечаю я. - Может, что-нибудь ещё?

- Спасибо, - с чувством говорит бабушка. - Теперь добавь к сделанному ещё несколько пунктов и принеси завтра всё вместе.

- Хорошо, принесу, - покорно киваю я, вглядываясь в непроглядную туманность завтра.

Есть способ отвлечься от урока. Я устала от моего станиславского и от бесконечно предлагаемых обстоятельств.

Зажмурив глаза, я крупным планом увидела шершавые чёрные коряги с их сухой подагрой, а за ними сеточной дымкой трепетал листопадовый песочный воздух и стлался влажный живой покров до невидного горизонта. Уже хорошо: тут нет бабушки. Только мир и природа, обычная красота русского леса в Черноземье.

Я вижу, как заслонившие мир леса рукастые деревья резко засучили всю листву, словно рукава, - и сорвали, порвали, потеряли её от усердия. И замерли, протянув свои коряги к солнцу. Людям не понять деревьевы трудности.

Попрощаться вышло на закат нежно-кирпичное солнце, как у Набокова гриб, и мир нелогично перекрасился: у берёз побирюзовели стволы, а всё белое, чистое, символическое, национальное, чего мы ждём обычно от белоствольных деревьев, осыпалось вкрошь и улетело на небо и снежной пылью впечаталось в облака. Берёзовая белизна русских облаков - от берёзовых крошев осени. У нас всё поднимается в небо, словно у нас вечно поддувает снизу вверх. Вот у американцев дует сверху - торнадо там всякие... А у нас наоборот.

Ох, как не хватает Клюева и Пришвина. Они ушли, у природы началась глобализация, а у поэзии сплошь мастера. Кончились культурные риски.

Вообще мастеровитость разлилась вширь и не встречает никакого сопротивления. Знаете почему? Потому что появилось универсальное средство борьбы с любой мастеровитостью, гениальностью, ширью, белоствольностью, осиновым трепетом, узкоглазостью, широкоскульностью, свежестью, тухлостью, оранжевостью, пурпурностью, со всеми красками, звуками, со всем, что было сотворено и живо. Это средство - Другое Слово. Антислово. Медиа-реальность: очень чёрная магия. Она может поломать архетипы, традиции, перекодировать культурные коды, - она всё это уже может. Первой умрёт реклама.

Божественное приватизировано. По-умному это зовётся информационный поток и механизмы его регулирования.

Мы живём в век технологического сопротивления людей Богу. Он, конечно, потерпит всё это; некоторое время, конечно.

О, я начинаю крошить абзацы, как малютка Шкловский. Значит, говорю неправду. Признак лжи - это когда похоже на Шкловского. То есть когда когито эрго сум.

Ковбой и грубиян мистер Когито крепко взял невинную барышню Сум. С этого места можно ругаться на меня любыми словами. Не поможет. Я Пушкина люблю, у него абзацы на месте, а также тема-рематические единства. И межфразовые.

Потом я прижала к векам ладони. И опять увидела небо, но матово-мышиное с белесыми полосками-охвостьями: будто кончилась нормальная цветная фотоплёнка и пошла декадентская серо-молочная. В очень близких по смыслу томно-коричневатых тонах снимали утончённых дам стиля модерн, когда эмансипация только начинала свою вековую истерику. Кстати, что тогда разумели под утончённостью? До сих пор не пойму. Может, ежедневную ванну? Вообще гигиену? Пушистые меха на голую кожу и всё это слегка прибить шампанским? Так это не утончённость и даже не разврат. Просто пошлость. Во все века пошлость измеряется длиной временного отрезка от первого взгляда до первого коитуса. На этом отрезке вообще крутится вся культура - как высокая, так и массовая. Впрочем, это банально. То есть то банально, что я вам напоминаю это.

Ещё раз осматриваюсь. На перинно-пуховых просторах и кучевых объёмах облаков - промельки ярко-вишнёвых кривых. Они внезапно врезаются, как изящные кинжалики, вспыхивают и пропадают. Исчезают. Играют со мной, а я хочу их поймать и вписать в мою картину. А вишнёвые лучики прыгают, как рыбки над водой, и уныривают, унося на своё перевёрнутое небо мелкохвостики моих озарений.

Из настово-плотной белизны вздуваются-вспрыгивают арки-проволочки вишнёвого напряжения и быстро уходят. Паутинки вишнёвого света на подгрунтованом поле белого всемирного холста.

Вишнёвые следы на белоствольном лице русского мира.

Впрочем, поговорили бы вы с моей бабушкой - ещё не то было бы с вами. Вы так прогнули бы русский язык, что Кирилл и Мефодий тут же взяли бы своё изобретение обратно.

Однажды Джованни, думая о Марии, о её муже, о том, что муж имеет право раздевать жену, трогать за любые места и ничего при этом не писать ни в прозе, ни в стихах, - гулял по Неаполю пешком и увидел девочку, торговку левкоями. Может быть, это были вовсе не левкои, но Джованни почему-то решил, что судьба должна посылать приветы левкоями.

Дарить любимой женщине цветы невежливо. Могут убить.

А если пошалить?

Джованни подошёл к девочке. Протянул золотую монету. А девочка посмотрела на Джованни, улыбнулась печально и ушла со своими левкоями прочь. Как от прокажённого, но вежливо. Потом эта девочка выросла и умерла во время общеевропейской чумы 1348 года.

Значит, всё было задумано ради цветов? Девочка родилась для одной встречи с литератором, влюблённым в замужнюю женщину, которая на возляжет с ним никогда; и вообще он очень толст. Он великий писатель? Возможно. Не всех женщин возбуждает эта мужская безделица - буквострой. Этого - не обнимешь. Вон у него сколько внебрачных отпрысков. И всё почему?

И вообще писать - это всё светская праздность. Банальный пир во время чумы. Любовь! Надо же такое придумать. Богам трудно было докричаться до греков. Приходилось громы метать. В шуме небесной стихии человек услышал что-то про любовь. Электричество и виновато во всём. Отключите свет на Олимпе!

Ради одного талантливого писателя обычно льётся столько крови! Продаётся столько цветов! Гонят столько туч! Выводят замуж столько женщин!

Значит, судьба сказала: пиши. Развивай фантазию? Зачем? Если для этого надо пережить самую жгучую ревность на белом свете - вот она, бери. Но не забудь: от тебя ждут рукопись. И пока рукописи нет, время ограничено. Что-то ты похудел, малокровный какой-то. Тебе нужно поправиться, у тебя будет большое тело, грузное, над тобою будут шутить, а у тебя будет много вишнёвой крови в голубых жилах твоего толстого тела. Пиши, пиши.

Что-то ещё? Какие потребности у вас, господин Бокаччо?

Мало крови? Да-да, вот вам ещё. Кровь обеспечена. Будет мало - посмотрите на небо утром. В этом веке вишнёвый луч выходит на восходе. Через шестьсот лет перейдёт на запад, но вы этого уже не увидите. Так поспешите же с вашей книгой. Хватит любить впустую, вам не по ранжиру, не по уму. Любовь мужчин и женщин, поверьте, просто инструмент.

...Вот так и проходили чудесные многоцветные дни, пока не случилось событие. Ах, вы, очевидно, думали, что мы так и будем сидеть и болтать до конца лет? Нет. Событие всё-таки нашло нас.