Страница 36 из 63
— Ха-ха-ха. Это сработало бы, не знай я, что рядом с худеньким французом Себастьяном тоже никто не садится.
Мы молчим.
— Но знаешь… — нарушаю я паузу, — мне это все безразлично с тех пор, как я встретил тебя. Потому что я тебя люблю.
— Я тоже тебя люблю. Очень-очень.
Расплачиваемся, выходим из кафе.
Фотографирую вывеску: смешные иероглифы — распахнутые глаза и длинные ресницы, как на детских рисунках.
В обнимку идем вдоль канала.
Из спрятанных в траве динамиков слышна опера. Женский голос хнычет и ругается — поет. Ему, скачками тембра, отвечает мужской. Гремят маленькие тарелки. Ноют струны.
Я смеюсь и пытаюсь подражать, нарочито высоким голосом завываю бессмыслицу. Ли Мэй шутливо грозит пальцем, закрывает мне рот ладонью.
Мимо нас проносятся ездоки на электровелосипедах. Почти бесшумные, мчатся по тротуару. Мы едва успеваем увернуться.
Сувенирные лавки. Платки, вазы, мелкие Будды, расписной шелк, наборы палочек для еды, книжечки с портретом Мао на обложке. Пакеты с сушеными закусками, чаем, благовониями.
Девушки-художницы рисуют в альбомах.
Перебирая в руке два серебристых шара — слышно их тихое постукивание и треньканье — ковыляет старичок в синем халате поверх куртки.
На мостике стоит ряженая пара — молодожены. На невесте розовое платье, в руках бамбуковый зонтик. Жених в черном смокинге. Рядом суетятся фотограф и его непрошеные ассистенты. Лица молодых устало-раздраженные. У невесты белое лицо и огромные накладные ресницы. Синие тени на веках.
— Как панда… — смеется Ли Мэй.
Когда парочка сходит с моста, невеста подбирает подол платья.
Я вижу синие джинсы и белые кроссовки.
Мы сворачиваем в узкий переулок.
Серые стены одноэтажных домов, деревянные пристройки второго этажа, похожие на дачную веранду. Колодцы у домов — будто надгробия. Каменный постамент, вверху узкая дыра. Худая женщина вытягивает ведро, перехватывая руками веревку. Проехавший мотоциклист оставляет за собой матовую пыльную дымку.
Сушится на солнце белье. Греются в шезлонгах старики — в вязаных шапочках, темных пуховиках. Играют в мацзян.
Осторожно крадется вдоль стены худющая кошка.
Переулок выводит к длинной улице.
Те же стены и домики. Вместо асфальта — булыжник. Лишь чуть поодаль видны высокая черепичная крыша, ворота и красное полотнище на флагштоке.
— Это тюрьма, — объясняет Ли Мэй.
Подходим ближе. Я лезу за фотоаппаратом, но замечаю солдат. Их трое, они движутся к нам. Сбоку от них, с любопытством поглядывая в нашу сторону, шагает офицер. Солдаты делают волевые лица — исполняют воинский долг.
Когда они проходят мимо и скрываются за углом высокого забора, я достаю фотоаппарат. Несколько снимков, и на застекленной вышке, метрах в пятидесяти, открывается окно: человек в фуражке смотрит прямо на нас и что-то кричит в телефонную трубку.
Я хватаю Ли Мэй за руку, и мы бежим в переулок, из которого только что вышли. Старики в шезлонгах оживляются, тычут пальцами.
Мы смеемся.
Петляя по улочкам, мы вдруг попадаем на местный «птичий рынок: горшочки, кадушки, ящики с землей; рассада, побеги, мелкие кустики и целые деревья; клетки с голубями, собачьи и кошачьи вольеры; мешки с собачьим кормом; целые ряды аквариумов и банок с рыбами.
В большом красном манеже сидит щенок чау-чау. Огромный попугай держит в лапе кусок яблока и ковыряет его клювом.
Аквариумные рыбы напоминают мне о гостинице, спрашиваем дорогу у продавцов. Через несколько кварталов выходим на знакомую уже пешеходную улицу.
Сплошной поток людей.
Вспоминаю Москву, час пик, подступы к эскалатору.
Ли Мэй жалуется на усталость. Мои ноги тоже гудят.
В «Макдоналдсе» мы покупаем бургеры на ужин, сквозь толпу пробираемся в сторону нашей гостиницы.
В холле после залитой солнцем улицы — прохладно и сумрачно.
Мягко звякает лифт.
Весь вечер и вся ночь — наши…
…В номере убрано. Окно распахнуто, с улицы долетают звуки и запахи туристской жизни.
Ли Мэй сбрасывает обувь, расстилает кровать. Я закрываю окно.
В этот раз каждый из нас раздевается сам. Ли Мэй вешает вещи на спинку стула, юркает под одеяло, накрывается с головой.
— Ты забыла…
Тяну одеяло на себя, протягиваю пакет.
— Я стесняюсь… — говорит она. — Не смотри, пока не надену.
Сидя к ней спиной, прислушиваюсь к шорохам.
— Можно…
Она стоит на кровати.
Дудоу едва доходит до пупка.
Ли Мэй смущается. Одной рукою прикрывает лицо, другую опустила вниз.
— Покажи мне себя, — прошу.
Поднимает руки вверх, поворачивается на цыпочках, пританцовывая.
«Девочка на шаре», — вновь думаю я.
За синими шторами догорает день. Слышно, как горничная катит тележку по коридору.
Подвигаюсь к Ли Мэй, утыкаюсь лицом в ее теплый живот…
…Я просыпаюсь раньше нее. Она спит, обняв подушку.
Мне что-то снилось, но я не могу вспомнить: стоит сосредоточиться — и ломкие сонные образы рассеиваются в пыль.
Сегодня мы возвращаемся в Шанхай.
Я встаю, подхожу к окну.
Стараясь не шуметь, раздвигаю шторы. Приоткрываю оконную раму.
Тянет утренней прохладой.
Черепичная крыша храма под ярким весенним небом.
Я без одежды. На моей груди еще видны бледные следы иероглифов.
Оборачиваюсь на шорох.
Ли Мэй лежит на спине. Глаза ее закрыты, но она улыбается.
На ней купленная вчера рубашка.
Я смотрю на Ли Мэй. На выскользнувшую из-под красного шелка грудь. На плоский живот цвета слоновой кости. Узкий треугольник волос внизу, тонкие сильные ноги, по-детски нежные, трогательные пятки.
Она знает, что я смотрю на нее. Чуть подбирает ноги, разводит бедра…
…Стою под горячими струями душа в блаженном бессилии. Вода стекает с груди, смывая остатки стихов. Ли Мэй растирает по моей спине мыльную пену.
— Не хочу уезжать…
В ванной мои слова звучат гулко, несмотря на шум воды.
Ли Мэй прижимается ко мне сзади, обнимает.
До двенадцати надо освободить номер. Обратный билет у нас на час двадцать пять.
Она предлагает посмотреть храм напротив. Собираем вещи.
Стойка ресепшен. Сдаем карточку-ключ.
Ненужные квитанции выбрасываю в урну, закидываю рюкзаки на плечо. Выходим.
Мимо гостиницы строем пробегает человек двадцать: парни и девушки, в джинсах и ветровках.
Бегут неуклюже, с ленцой. Рядом семенит молодой мужчина, в костюме и при галстуке. Выкрикивает речовку, бегуны подхватывают ее.
Прикладываю руку к козырьку бейсболки:
— Здравствуйте, товарищи! — зычно кричу по-русски.
Удивленные пятна раскрасневшихся лиц…
Сбиваются с ритма, едва не налетают друг на друга. Бегут дальше, оглядываясь.
— Это продавцы из супермаркета, — объясняет Ли Мэй. — Не в каждом, конечно, но бывает такое — для здоровья и коллективного духа.
В Шанхае подобного не видел ни разу.
Переходим улицу. Ли Мэй берет меня под руку.
Ее волосы снова собраны под резинку в хвост. Смешная пчела опять заняла свое место.
Высокие ворота. Мощеная площадь перед храмом.
Скамейки, деревья. Лотки с вареной кукурузой.
Дворники в светло-синих комбинезонах. Пахнет дымом.
Храм внешне очень прост: высокая крыша, желтые стены, перед входом — огромная черная курильница. По каждую сторону от нее — застекленная беседка, с символами «инь-ян». Сквозь стекло видны огоньки.
Слабый ветер тащит на площадь дым от воскуряемых палочек: китайцы зажигают их целыми пучками.
Ли Мэй хочет зайти внутрь храма. Я отказываюсь.
— Я и в русской церкви ни разу не был. Ты иди, если хочешь.
Она кивает и идет к ступенькам.
Выхожу за ворота. Вижу стаю голубей — делают круг над кварталом.
За листвой деревьев видна наша гостиница.
Хочется остаться здесь — на неделю, на пару дней, хотя бы до вечера… Взмыть над городом вместе с птицами, увидеть блеск солнца на водной глади, оглядеть с высоты крыши пагод, листву садов, праздные толпы пешеходов, еще раз услышать летящую от воды песню старика-лодочника и — кто знает — вновь услышать тихий, загадочный звон.