Шанхай. Любовь подонка

Выпиваю бутылку прямо у прилавка. Отрыгиваю по-лаовайски интеллигентно, в кулак. Открываю вторую, пью уже не спеша. Продавец, лысый дядька с грустным лицом, забирает пустую тару и выносит мне пластиковую табуретку, приглашая присесть. Мотаю головой — стоя больше влезает.

Кроме меня, в шандяне лишь один покупатель, вернее, покупательница. Когда я вошел в магазин, она уже копошилась тут.

Седая бабулька — конечно же, в ночной рубашке — роется на полке со «сникерсами». Достает шоколадку, подносит почти вплотную к очкам. Морщит лоб, внимательно рассматривает упаковку, ощупывает. Кладет обратно и тянется за другой.

Доканчиваю вторую бутылку. Бабка все еще возится среди шоколадок.

Меня это давно не удивляет: китайцы — клиенты требовательные и придирчивые, пытливо изучают каждый овощ, каждый фрукт. Ощупают, надавят и отложат — в сторону или в корзину. Долго для меня было загадкой, почему я покупал гроздь спелых, крепких, задорно-желтых бананов, приносил домой, а через пару часов обнаруживал потемневшие, раскисшие останки… Теперь знаю наверняка: с раннего утра их успело перещупать несколько сотен покупателей со всего квартала.

Хочется курить. Можно прямо в магазине — никто слова не скажет. Сами местные часто так и делают.

Но я все же вайгожэнь.

Толкнув дверь, выхожу на улицу, тут же покрываюсь потом. Открываю третье пиво, на секунду прикладываю холодный бутылочный бок ко лбу — хорошо! — и выпиваю почти залпом.

Громко, не стесняясь, рыгаю. Полегчало.

Закуриваю. Теперь можно и пройтись немного.

Торговые шанхайские улочки больше всего напоминают бессмыслицу смешанных паззлов из нескольких наборов сразу.

Я иду слегка неровной походкой. Мимо меня проплывают газеты, журналы, соевые сосиски, корзины с яблоками, виноградом, драгон-фрутами и огромными «помелами»-ецзы, велосипедные замки, пластиковые тапочки, губки для мытья посуды, украшения из поддельного серебра, трусы самых невероятных цветов и фасонов, швейные машинки, сахарная вата, майки с «микки маусами», мобильные телефоны, клетки с еще живыми курицами и утками, новые и подержанные книги, тазы с лиловыми крабами, синтепоновые подушки, печенье, парики, коврики с надписью «Welcome», баклажаны, наборы отверток, креветки, бейсболки, вонючий тофу, швабры, свиные уши с рисом, резинки для волос, лапша, компакт-диски, часы, щетки для мытья окон и вечерние, с нелепыми блестками, платья.

Из синего корыта с водой вдруг выпрыгивает на асфальт длинная рыбина. Бьется, подскакивает, влажно шлепает телом. Изгибается, разевает рот. Глаз ее, темный, пустой, обреченно смотрит вверх, прямо в центр белого небесного зноя.

В уличной лавке покупаю еще пару пива.

Жарко.

Минуту-другую разглядываю перегородившую проезжую часть повозку. Трехколесный велосипед с кузовом, набитым картоном и связками старых газет. Какие-то тюки, серые тряпки и огромный мешок, полный пластиковых бутылок. Типичный транспорт скупщика вторсырья. Обычно они на малой скорости ездят по улочкам и монотонно звонят в колокольчик. Если такой рикша заедет в жилой блок — беда: тут же начнет громко орать и призывно блеять. «Коза закричала нечеловеческим голосом», — вспоминаю я в такие моменты. Худший вариант, когда продвинутый рикша записывает свои выкрики и врубает их через громкоговоритель. Запись закольцована, кружит вокруг твоего дома трехколесный стервятник, а из матюгальника без остановки несется вопль за воплем.

Велорикша — смуглая бабка в косынке и непонятного цвета одеянии — привстает на педалях, подавшись вперед. Ее тарантас дергается, но высокий поребрик мешает. Бабка резво спрыгивает и пытается затянуть велосипед на тротуар. За ее действиями, кроме меня, наблюдает куча народу — продавцы, ресторанные зазывалы и просто прохожие. Руль выскальзывает из чумазых рук хозяйки. Громыхая, драндулет снова выкатывается на дорогу. Несколько такси, почти вплотную друг к другу, пытаются объехать помеху, но затор лишь увеличивается. Повсюду вклиниваются нетерпеливые водители мопедов и велосипедисты. Все начинают сигналить. Долго, с наслаждением, протяжно.

Я далеко не «тимуровец», но это гудение просто сводит с ума. Ставлю пиво возле столба. Обхожу рикшу. Протискиваюсь меж бамперов такси. Упираюсь в борт бабкиного кузова, мимолетом жалея о своей затее — такой он грязный, этот борт! — и заталкиваю велосипед на тротуар.

Бабка-рикша принимается горячо благодарить: «Сесе! Сесе!» Чуть не забыв пиво, поспешно сваливаю — вокруг уже собралась толпа зрителей и явно не желает расходиться. Бабка, бросив свой транспорт, некоторое время признательно семенит за мною.

Наконец улочка обрывается Т-образным перекрестком и мусорной кучей возле овощного рынка. Около кучи сидит на корточках трехлетний человек и задумчиво какает, не снимая штанов. Оно ему и не нужно: человек облачен в знаменитые штаны-с-разрезом — местный ответ дорогим «памперсам», китайский вариант решения проблемы подгузников. Хозяйство — наружу, достаточно лишь присесть или расставить пошире ноги, и все лишнее свободно сбрасывается в прореху между штанинами. Полная вентиляция, опять же. Удобная штука, сам бы не отказался от таких, особенно, когда пью пиво.

Детей откровенно жаль. Летом еще ладно, хотя от вида сидящего голой жопой на заплеванном асфальте малыша мне всегда становится не по себе…

Сами китайцы-родители по-конфуциански невозмутимы, хотя зимой задницы детишек из смугло-грязных превращаются в багрово-лиловые. Шанхайская зима бесснежная, но мерзкая и промозглая, вроде питерского ноября, только месяца три-четыре в году. Отопления в городе нет, бетонные коробки домов выстывают напрочь. Окна в домах — железные рамки со стеклышками, заклеивать их бесполезно… Кондиционером квартиру особо не нагреешь, да и дорого. Вот и сидят шанхайцы по домам в трех свитерах и двух куртках, и самые маленькие из них — с голым задом.

Какающий человек встретился со мной взглядом, улыбнулся, ткнул в меня пальцем и радостно провозгласил:

— Вайгожэнь!

Киваю и отвечаю по-русски:

— Да, мальчик. Ты прав. Это я.

Дети почти всегда называют иностранцев именно так: вайгожэнь, «иностранный человек». Но взрослые, на улице — практически никогда. У них припасено для нас другое слово: лаовай. Сами китайцы утверждают, что это одно и то же. Слова-синонимы. Ну, так и для меня, например, «кавказец» и «хачик» — близнецы-братья. «Хачик» даже лучше — короче.

Себя китайцы, если оказываются за границей, иностранцами не считают, так уж устроена их картина мира. Китаец — всегда и везде китаец. Если его встретить в другой стране и назвать лаоваем, он просто не поймет, что это говорят именно ему, ведь он — чжунгожэнь — человек Серединного государства, или центровой чувак, как говорили в моем дворе. А лаовай — что в Китае, что у себя на родине — так и останется для китайца лаоваем.

Есть совсем уж официальное гокэ — «гость страны». Но это для делегаций и президентов, я так полагаю. Ко мне так никто не обращается, рылом не вышел.

Слово «лаовай» перевести сложнее. У меня есть бейсболка, подарок друзей из России. На ней два крупных иероглифа — «лао» и «вай». И надпись по-русски, чуть ниже: «заморский черт».

Мне этот вариант кажется самым правильным.

Выхожу к небольшой речке. Она петляет по моему району, вливаясь где-то там, на востоке, в Хуанпу.

В городском мареве на противоположном берегу видны кирпичные трубы. Тянутся серые приземистые здания цехов и хибары в стиле «ласточкины гнезда». Один этаж нависает над другим, сбоку прилеплена еще парочка.

Щербатый бетон набережной, грязно-зеленая, в перьях бензиновых разводов вода. Ржавая до невообразимости баржа медленно заползает под мост. По второму, дальнему мосту, проносится поезд наземного метро. Пахнет протухшей мочалкой, дегтярным мылом и мочой.

Тут, у речки, место моей боевой славы. Отличился месяц назад.

Брел куда-то, в такую же жару. В кармане тоскливо лежали два юаня. Я мучительно соображал, как бы на них выпить пива. Не получалось никак: три юаня бутылка, минимум. В мозгу полудохло плескались различные варианты, сценки из «Двенадцати стульев», гордое нищенство Остапа, с криками «Дэнги давай! Давай дэнги, я тебэ гаварю!» вслед туристам, бессмертное «Мосье, же неманж па сис жур…» несчастного Кисы Воробьянинова… Похмелиться было нужно отчаянно, так что Будда все же услышал мою скрытую мольбу: из кармана, спешившего в школу толстого пионера, вывалился юань, звякнул, подпрыгнул и покатился по асфальту. Обогнув мусорную кучу, завертелся возле сливной решетки…