Магический взгляд

Казалось, много воды утекло с тех пор, как они поднялись на борт самолета, перенесшего их на Бермуды, и летели сквозь грозу и мрак, — и вот теперь они наконец могли спокойно быть вместе, в полном смысле слова наслаждаясь друг другом. Любовь и смех наполнили дом, им было светло и радостно, несмотря на осеннюю непогоду.

Пойди и сгреби листья на дворе, — строго сказала Тори.

— Давай не будем их сгребать: в опавших листьях есть нечто трогательное.

— Скажи просто, что тебе лень.

— Это клевета.

— Какая же это клевета?

— Конечно, ты фактически назвала меня лентяем.

— Что ты выдумываешь? Я без конца восхищаюсь твоей энергией.

— Кажется, ты действительно говорила сегодня утром нечто подобное.

— Вот видишь — и даже не один раз, а до и после того, как ты принес мне в постель завтрак.

Он со смехом сказал:

— Должен же я был как-то тебя разбудить! Знаешь, я всерьез подумываю соорудить специальную электроустановку, чтобы поднимать тебя по утрам.

— У тебя это, кажется, и так получается благодаря твоей природной смекалке, — холодно заметила она.

— Ну и как, тебе понравилось?

— По крайней мере, это было необычно и интересно.

— Ах, теперь оказывается, что тебе было интересно меня видеть, когда я появился с подносом у твоей постели! У меня-то было впечатление, что передо мной разъяренная тигрица, которая вот-вот набросится на меня!

— Так не стоит превращать женщину в тигрицу, а то можно получить от нее хорошенькую взбучку!

Девон рассмеялся:

— Дорогая, я тебе слишком много позволяю! Ты доведешь кого угодно!

— Боже мой, — притворно протянула она, — он мне что-то там позволяет! Если так пойдет и дальше, я не поручусь за себя даже на людях.

— Не беспокойся, мы создадим свой собственный уютный мир и нам некого будет шокировать.

— Это не поможет. Чего можно ожидать от человека с серьгой в ухе?

— Это замечание, моя дорогая и любимая, несправедливо и недостойно тебя. И я получу громадное удовольствие, наказав тебя за это подобающим образом. Я еще посажу в клетку свою тигрицу!

— И не рассчитывай!

— Только вот надо найти какое-нибудь подходящее орудие пытки!

— Девон, оставь меня!

— Нет? Ну тогда придется положиться на свою природную смекалку.

— Ох, Девон!

Тори постепенно все больше и больше проникала в противоречивый характер Девона, и это ей нравилось — не только потому, что она хотела понять любимого человека, но и потому, что она изучала его скорее как женщина, а не как художник, и выражалось это не в свойственном ее художественному мышлению решительном и полном снятии покровов, а в мягком и постепенном постижении его личности во время их бесед и ее наблюдений.

Тори поняла, что его терпение и упорство, с одной стороны, было результатом детского стоицизма, следствием давления на него излишне строгого отца, а с другой — его трудной и требовательной, настоящей мужской профессии. Теми же причинами во многом объяснялась определенная жесткость его характера. Девону пришлось пройти трудный путь борьбы за право на собственную судьбу.

Такие, казалось бы, противоречивые черты Девона, как веселый нрав и сила характера, естественно уживались в нем. Он был глубоко чувствующим, но внешне сдержанным человеком, прекрасно умевшим владеть собой. Так озадачивавший Тори поначалу взгляд его удивительных глаз на самом деле был выражением его огромной внутренней силы и энергии. Но чаще всего именно юмор давал выход его настроению. И это неслучайно: ведь смех всегда один из видов сублимации сильных эмоций.

Тори поняла это, неожиданно вспомнив то утро, когда они впервые увидели друг друга. Тогда за своей безудержной веселостью и шутками он пытался скрыть от нее, как он в самом деле был расстроен, что не попал на свадьбу своего брата. Вспомнились ей и другие эпизоды, когда и она, и Девон прибегали к спасительному смеху, потому что испытываемые чувства сковывали их, а шутки разряжали обстановку.

Сделав это открытие, Тори устыдилась того, что была слишком занята своими мыслями, чтобы увидеть в шутках Девона и в его смехе, как, впрочем, и в своем собственном, просто способ направить эмоции в более спокойное русло. Она почувствовала вдруг такое желание стать более откровенной, которого никогда даже не подозревала в себе. Это было понятно: она, конечно, очень ранимый человек, но ведь и он тоже…

Теперь она знала истинную цену его юмора и веселья, поэтому ей было с ним так легко, хотя она не возражала и тогда, когда их беседа переходила в более серьезное русло. Она отдавала при этом себе отчет, что у каждого из них были свои, иногда одинаковые, причины, мешавшие им открыться друг, другу и заставлявшие их многое таить глубоко внутри себя.

У нее эти причины были связаны с тем, что живопись требовала внутренней сосредоточенности — возможно, столь же исключительной, как самоконтроль и выдержка Девона. Его же скрытность объяснялась тем, что в детском возрасте он был лишен поддержки и понимания своего отца, а став взрослым, развил способность к предельной концентрации и целеустремленности в работе.

В эмоциональном плане ни он, ни она не обладали большим опытом. Она надеялась, что все это к ним придет. А пока они получали удовольствие, все больше познавая друг друга.

— Мне кажется, что ты прибавила килограмма четыре, — сказал как-то Девон.

— Издеваешься, да?

— Да не пугайся ты так, любовь моя. Тебе как минимум нужно прибавить еще столько же.

— Нет-нет, сегодня я не обедаю.

— Только попробуй!

— Знаешь что, миленький, пора тебе знать, что я не люблю, когда мной командуют.

— Хорошо, я учту.

— И вообще, почему это со мной здесь совсем не считаются, не обращают на меня никакого внимания?

— Если бы на тебя не обращали внимания, ты бы не поправилась на четыре килограмма. Ведь готовлю-то я, а не ты.

— Ты хочешь сказать, что я не научилась готовить? Но у меня были более важные занятия, требовавшие отказа от многого другого.

— По-моему, нет ничего более важного в жизни, как умение эту жизнь поддерживать.

— Очень остроумно. Если уж на то пошло, вчера вечером я готовила еду.

— Если это можно назвать едой.

— По-моему, ты играешь с огнем.

— А ты просто замечательная, даже при том, что не умеешь готовить.

— Твоему коварству нет предела.

— А как же насчет моего обаяния?

— Увы, я его не ощущаю.

— Ну, Тори, смени гнев на милость.

— Ни за что.

— А если я попрошу прощения?

— Уже теплее.

— А если я покаюсь?

— Попытайся.

— Какая же ты жестокая!

— Девон, отпусти! Зачем ты берешь меня на руки? Куда ты меня несешь?

— Мы направляемся на мирные переговоры, любовь моя.

— Все равно я тебя не прощу, Девон. Никогда. Но она, конечно же, простила его.

Любовь настигла Тори против ее желания, Она боролась со своим чувством и сопротивлялась ему буквально на каждом шагу. Конечно, постепенно ей пришлось примириться с этим новым состоянием, но окончательное его признание она отодвигала из боязни пережить очередные страдания. Однако убедившись, что любит, и все больше узнавая Девона, она вынуждена была признать свою любовь как нечто реально существующее.

Тори была права, когда говорила Девону, что ее чувства к Джордану были скорее потребностью любить. Невольно сравнивая отношения с Девоном и первые дни своей совместной жизни с Джорданом, Тори с удовлетворением обнаружила, что не могло быть и речи о каком-то сравнении.

С Джорданом они подолгу молчали, находясь в обществе друг друга, проводя в тишине целые часы, когда ни у одного из них не появлялось потребности разговаривать. Смеялся он чаще над ней, чем вместе с ней, и оставался равнодушным к ее тонкому, острому юмору, который она унаследовала от отца. Его собственное остроумие было язвительным, но лишенным тонкости. Ему часто случалось проигрывать в словесных дуэлях. Джордан не находил ничего забавного в ее утренней борьбе со сном, выражая по этому поводу лишь свое неудовольствие и раздражение. Появляясь где-нибудь вместе с ней, он не упускал случая упомянуть имя ее знаменитого отца и постоянно намекал на свои связи с миром искусства, хотя работой Тори по-настоящему не интересовался. Джордан не понимал ее потребности в творчестве, лишь иногда проявляя чувство гордости за жену-художницу.