Ульмигания

Толмач надров, выступавший посредником в переговорах, поведал, что его знание немецкого не понадобилось. Те, кто искал головы князя, прекрасно изъясняются на прусском. Или, вернее, на той его разновидности, что называлась языком самбов.

— Самбы?! — поразился Монте. — Что им от меня нужно?

— Я не сказал «самбы», князь, — уточнил толмач. — Я сказал, что они говорят, как самбы. Но они не пруссы. У того, с кем я говорил, славянский акцент.

— Лях или рутен?

— Не знаю. Но он послал тебе вот это.

К ногам Монтемина шлепнулся кожаный сверток. Монте присел на корточки и развернул его.

На куске шкуры лежала окровавленная фаланга большого пальца и шесть камешков. Тринтвей.[123] Кровная месть и шесть человек, поклявшихся ее исполнить. Это было серьезно. Охотники объявили Монте свое решение согласно обычаям земли пруссов, а это значит, что они ориентируются на ней не хуже витингов и удара можно ждать из-за любого дерева в лесу. Шесть мечей, заточенных специально на него. Шесть ножей, шесть пар умелых рук.

Несмотря на последние поражения, Монте еще смог бы собрать сотню воинов и обрушиться с ними на шестерку охотников, но что это даст? Они растворятся в лесу и объявятся совсем в другом месте, а преследовать будут, пока хоть один из них сможет передвигаться. Но даже если б ему и удалось их уничтожить, это все равно ничего не меняло: в Пруссии Монте обречен. Рано или поздно Орден, который получал все большую помощь из империи и уже усмирил где мечом, где хлебом большую часть страны, доберется и до Надровии. Монте нужно было уходить отсюда, уходить на Восток — в Литву или еще дальше, на Русь. Там всегда высоко ценилось прусское военное искусство. Он и хотел уйти, но вдруг поползли слухи, что на Катаве — самой высокой горе Дикого леса, где издревле обитал бог неба Окопирн, объявился Крива. Монте, впервые услышав об этом, не поверил. Крива исчез лет десять назад, в самый разгар Великого Восстания, когда Монте только что прибыл из Магдебурга. Считалось, что Верховный Жрец погиб. Однако слухи полнились, обрастали подробностями, и Монте, совсем уж было собравшийся покидать родные места, задумался. Что если Крива действительно остался жив и вернулся? Сейчас, когда от его дружины почти ничего не осталось, а роды других племен не пускали Генриха в свои деревни, чтобы не навлечь гнев Ордена, только освященное богами слово Кривы могло заставить пруссов вновь взяться за меч. Вдвоем, как Вайдевут и Прутено, Монтемин с Кривой объединили бы пруссов под одним флагом и, как в древности, в Великой Битве с мазурами, раздавили, перемололи врага в пыль под копытами прусских боевых коней. Тогда не только наемники, но и сам великий Господь христиан устрашится топота прусской конницы.

Молодой князь Ликса не скрыл облегчения, когда Генрих Монтемин объявил ему, что вынужден покинуть гостеприимную деревню надров.

— Куда же направится славный вождь натангов? — вежливо, но без любопытства спросил Ликса.

— Говорят, на Катаве поселился Крива…

— Говорят многое, да не все так бывает, как сказывают.

— Посмотрим, — сказал Монте. — Если это действительно Крива, а не какой-нибудь самозванец, жди — я приду, чтобы забрать твоих воинов для нового похода на христиан. И поход этот будет страшным. Мы уничтожим их. Наши боги будут купаться в крови жертв и снова станут помогать своему народу.

Ликса, несмотря на молодость, отличался редким благоразумием. Он не стал ни спорить с Монте, ни поддерживать его. Однако племя проводило натангов со всем возможным почетом.

Глава 4

Охотники опоздали на полдня. Когда они ночью появились у деревни Капнинесвик, Монте со своими людьми уже шел вдоль русла Писсы вверх по ее течению к горе Катаве. Князь Ликса проснулся оттого, что чья-то большая ладонь закрыла ему лицо.

— Тихо, вождь, — сказали в темноте на чистом самбийском диалекте. — Я отпущу тебя, но если ты попробуешь закричать, то не успеешь — у меня очень острый нож.

Ликса кивнул, и тяжесть руки исчезла. Вождь глубоко вздохнул и спросил:

— Что тебе нужно?

— Монте.

— Он ушел.

— Давно?

— Еще до заката.

— Куда?

— Не знаю. Я не любопытен.

Самб помолчал в темноте. Потом сказал:

— Ты, конечно, солгал, что не знаешь, куда ушли натанги. Я мог бы вытряхнуть из тебя правду, но ее мы и без тебя узнаем. Нельзя пройти по лесу, не оставив следов. Сколько у Монте витингов?

— Четыре десятка и шесть.

— Но еще позавчера их было больше пяти десятков?

— Люди уходят от него. Многие уже не хотят воевать.

— Это хорошо, что не хотят. Так куда, говоришь, он увел людей?

— Я не знаю.

— Но он не просил у тебя лодок?

— Нет.

— Значит, ни Инстер, ни Писсу он переходить не собирался. А что за разговоры ходят насчет того, что объявился Крива? Правда это?

— Не знаю. Никто из моих людей его пока не видел. Ты самб?

— Я христианин.

— Ты самб, — уверенно сказал Ликса. — А раз так, то кому, как не тебе разобраться — настоящий это Крива или дейвут?[124] Ведь это вы были избраны богами для его охраны, не надры и не натанги.

— Разберемся, — пообещал самб. — Я ухожу, а ты пока полежи немного, хорошо? Не нужно рисковать. Ты мудрый вождь, и твоя мудрость еще пригодится надрам. А своих дозорных потом соберешь. Не волнуйся, все они живы и даже не помяты, только связаны. Прощай, князь.

Ликса прислушался, стараясь уловить хотя бы шорох, но самб исчез, как растворился, не было слышно даже шелеста шкур на входе.

Альберт вышел из ворот деревни, услышал крик сыча и замер. Резкий высокий плач разорвал ночную тишину прямо над головой самба, и в следующее мгновение он почувствовал, как всколыхнулся воздух справа от него. Сыч улетел вперед и, когда Альберт двинулся, встретил его своим жутковатым визгом.

— Ликса говорит, что не знает, куда ушел Монте, — сказал он нагнавшему его Вуйко.

— Врет?

— Конечно. Зато он поведал, что Монте не понадобились лодки.

— Значит, он остался на этом берегу. Ты думаешь, он направился к Катаве?

— Наверняка. Люди бегут от него, и сейчас ему нужно заручиться поддержкой Кривы.

— Это действительно Крива?

— Не знаю. И Ликса этого не знает. Но это не важно. Монте — хитрый и умный князь, он все еще пользуется уважением у пруссов. Если он скажет, что это Крива, ему поверят. И тогда не будет иметь значения — Верховный Жрец это или самозванец. Все будет так, как нужно Монтемину. Ты слышал — кричал сыч?

— Нет. Тебе показалось.

— Плохо, что ты не слышал. А где Вислоухий?

— Он подойдет чуть позже. Пусть проследит, не пошлет ли Ликса гонца к Монте.

Чуть позже к ним присоединились братья поморяне, блокировавшие подходы к деревне. Охотники спустились к Писсе, где на небольшом мыске, окруженном с трех сторон излучиной реки, их ждал Дьюла с лошадьми.

На незаметном со стороны, обложенном камнями костре поджаривалась пара глухарей.

— Вы не слышали сыча? — спросил Альберт у Войтека, присаживаясь к костру.

— Не слышали.

— Тебе показалось! — жестко сказал Вуйко.

Альберт не ответил. Он знал, что не показалось, но было важно, слышал ли кто еще, кроме него, этот крик? Если нет, значит Пикол, покровитель духов, послал за ним душу кого-то из предков. Возможно, это был отец Альберта, павший при штурме Шоневика, или дед, смертельно раненный в единоборстве с мазурским князем, а может быть, отец матери Альберта, сгинувший где-то в песках косы куров, погнавшись за отрядом литовцев, грабивших и без того нищие курские деревеньки. Мало кто из рода Альберта умер в своей хижине. Самбы умирали в бою, откликаясь на зов сыча тем, что хватали меч. И Альберт подумал, что, возможно, уже не увидит красавицу Дейнайну — предвестницу нового дня и удачи.

— Кто из нас первым идет в дозор? — спросил самб у Вуйко.

123

Тринтвей — букв, «месть»; здесь — особый знак-предупреждение о неотвратимости мести.

124

Дейвут — «юродивый» (прусск.).