Ульмигания

— Это Петер! — крикнула Марта.

— Спускаемся, — сказал Василько. — Помоги мне.

Едва они вышли из-под арки, к ним подбежал кнехт в длинной, до колен, кольчуге и низко надвинутом шлеме с полями.

— Тебя — к фогту, — сказал он Васильке и покосился на Марту.

«Неспроста он так глянул», — подумал Василько, направляясь к воротам хохбурга.

Он прошел мост, пархам[117] и встал, упершись взглядом в один из камней, составляющих цоколь флигеля. Валун походил на морду тура. Василько вспомнил, где видел тот флаг. Лет семь или восемь назад пруссы осадили Кёнигсберг, и один из тех, кто заправлял разбоем, был князь натангов Генрих Монтемин. Замок им взять не удалось, но от городка Штайндамм, притулившегося к крепости, остались одни головешки. Многие из тех, с кем пришел Василько в эту страну, остались лежать там, над Преголлой. Монте был из молодых, жадных до власти вождей-предателей. Крестясь в юности и пройдя обучение грамоте и военному искусству у Ордена, они потом оставляли его, переметнувшись к язычникам. Воевать с ними, знавшими все приемы боя, какими владели рыцари, было очень трудно. Кроме того, эти вчерашние христиане были необычайно жестоки и кровожадны. Любимым их занятием в свободное от грабежей время было принесение своим, вновь обретенным богам человеческих жертвоприношений. Людей они разделывали, как кроликов, жгли живьем и еще черт знает что с ними вытворяли. Монте перещеголял всех, спалив свою жену, христианку. Пруссы называли таких вождей «щенками Кривы».

Фогт, уже облаченный в боевые доспехи, встретил Васильку в трапезной. Молча протянул ему кусок кожи, продырявленный посредине. Буквы, написанные чернилами из бузины, кое-где расплылись и были запятнаны кровью, но надпись читалась.

«Выдайте рутена и Марту Кантегерд, и мы уйдем».

С обратной стороны кожа была покрыта бурым слоем запекшейся крови.

— Это они прикололи ножом на спину брату Петеру, — сказал фогт. — Кто-то из них знаком с латынью.

— Там Монте, — сказал Василько. — Я видел его флаг — голову тура.

Фогт выругался.

— Дела хуже, чем я думал. Я послал человека в Лохштедт, но… — фогт развел руками.

Василько знал, что послать человека — только четверть дела. Надо еще, чтобы человек добрался, да чтобы Лохштедт сам не оказался в осаде, да чтобы помощь поспела вовремя.

— Чем ты им не угодил? — спросил фогт.

— Я убил вайделота. Помешал ему заколоть очередную жертву.

— И всего-то? Из-за этого самбы собрали войско? И только из-за вайделота сюда притащился Монте? А эта мерга, как ее? Дочь Кантегерда — она им зачем?

Василько замялся.

— Хорошо, — сказал фогт. — В конце концов, мы не на исповеди. Как ты думаешь, если мы скажем, что тебя здесь нет, они уйдут?

— Нет.

Фогт кивнул:

— Я тоже так считаю. Зачем-то ты им нужен. И они хорошо знают, что ты здесь.

Принесли бумагу и перо. Василько видел, как старательно, непривычной к письму рукой фогт выводит буквы:

«Орден не выдаст христианина, пока хоть один из его братьев сможет держать меч, и тебе, ублюдок, должно быть это известно». И подпись: «Конрад фон Тиренберг».

— Как-то я уже собирался его повесить, но ему удалось бежать, — сказал фогт, оборачивая запиской стрелу. — Итак, — добавил он, передавая стрелу кнехту. — У нас только шесть рыцарей вместе с тобой и четыре десятка кнехтов.

— В замке есть подземный ход? — спросил Василько.

— Конечно, — сказал фогт и заглянул Васильке в глаза.

— Я не знаю, где он, — успокоил Тиренберга Василько. — Но, думаю, что его можно использовать.

Глава 22

Кованая решетка в воротах еще держалась под ударами тарана, но самбы лезли на стены со всех сторон. Площадка между рвом и форбургом кишела ими. Людей, чтобы скинуть все крючья их веревок, не хватало, кипяток давно кончился, и все больше пруссов оказывалось на галерее. Уже на ней шел бой, когда протрубил рог, и защитники форбурга стали отступать к воротам самого замка. Не все они успели к поднятию моста, и Василько, как только захлопнулись ворота пархама, оглядел собравшихся. Пять кнехтов — половина из тех, что были с ним на стенах. И — слава Богу! — среди них он увидел закрытый шлем брата Вернера. Послышался грохот рухнувших ворот и победные крики. Пруссы ворвались во двор форбурга. Вернер уже отдал распоряжения, и кнехты помчались на галерею. Рядом раздался странный, глухой рокот, и Василько не сразу понял, что это смех Вернера из-под шлема.

— А мне сказали, что ты ранен! — смеялся он. — У моего отца есть ветряная мельница. Дай бог, чтобы она махала крыльями так, как ты машешь мечом!

Василько улыбнулся, хотя ему было не до смеха — спина разламывалась, и казалось, что нож, который он вытащил две недели назад, вернулся на свое место. И еще ему мешали дощечки, примотанные покойным Петером к телу. Они натерли кожу, и она под ними саднила. Хотелось снять кольчугу, распороть все повязки, скинуть с себя этот хомут, но он знал, что тогда вообще ничего не сможет делать.

Сверху тихо свистнули. Василько поднял голову и увидел над собой улыбающееся лицо Марты. Она махнула ему рукой и скрылась на галерее.

Вернер, подняв забрало, вглядывался в смотровую щель.

— Что там? — спросил Василько.

— Тащат бревна, чтобы перекинуть через мост!

— В форбурге что?

— Начинается.

Василько отпихнул его от щели и приник к ней сам. Сквозь арку ворот всего двора не было видно, но по клубам дыма и появляющимся иногда языкам пламени можно было предположить, что Марта с кнехтами свое дело сделали — подожгли стрелами с горючей паклей солому и сено, снесенное со всего замка к складам и хозпостройкам форбурга. Деревянные строения должны были уже загореться, и теперь самбам только два пути — назад или в замок. Но замок — не форбург, на его стены можно было влезть только с моста, и тех кнехтов, что поднялись на галерею, должно было хватить, чтобы удерживать пруссов довольно долго.

Самбы пытались перекинуть бревна вместо подъемной части моста, но у них не получалось, пруссы падали под стрелами с галереи один за другим. Перед рвом началась давка. Из форбурга, гонимые жаром огня, на мост лезли все новые и новые витинги, иногда спихивая своих же соплеменников в воду.

— Рог! — закричали на галерее. — Мы слышим рог!

— По коням! — заорал Вернер. — Опускай мост! — и сам же кинулся к воротам.

«Какие, к черту, кони?!» — подумал Василько, отталкивая его от крюка, державшего железное колесо.

— Рано! — крикнул он Вернеру в дыры забрала. — Нужно дать им повернуться к Тиренбергу.

Решетку они не закрывали, чтобы можно было, опустив мост и откинув засовы на воротах, сразу броситься на пруссов, увязших между замком и форбургом.

Уже были слышны крики и звон оружия, и кто-то из самбов еще возился с бревнами, прикрываясь щитом от стрел, но остальные повернули назад, к рыцарям Тиренберга, ударившим им в спину из главных ворот. Василько снял крепление, колесо завертелось, и мост загремел цепями. Вернер уже вытащил засовы и нервно топтался у смотровой щели. Створки не открылись бы, пока мост не опустился. Но вот с гулким стуком мост коснулся своей второй неподъемной половины. Вернер, взревев, распахнул ногой ворота и, выкрикивая что-то на верхненемецком диалекте, побежал к форбургу. Василько старался не отставать, ругая деревяшки, мешавшие двигаться.

Места на мосту хватало как раз двоим. Самбы в толпе только мешали друг другу, и Василько с Вернером уверенно прорубались навстречу Тиренбергу, шаг за шагом освобождая мост от пруссов. Так они вошли в арку, но тут застряли. Самбов выталкивал из форбурга огонь и рыцари. Василько с Вернером уже не успевали отбиваться от топорщившейся мечами людской массы в проеме. Постепенно их начали теснить к замку. Поначалу они этого не заметили, но, когда увидели, как падают витинги, пораженные стрелами из арбалетов, поняли, что снова вышли в сектор обстрела с галереи. И с этим ничего нельзя было поделать. Василько почувствовал, что сильно устал. Меч казался ему невероятно тяжелым, руки от него занемели. Боли в спине он уже не чувствовал, она стала негнущейся, деревянной, как привязанные к ней липовые плашки. Вернер работал мечом гораздо проворнее Васильки, но по тому, что он только хрипел, а не кричал, видно было, что тоже стал сдавать. Оба все чаще ошибались, и только узкое пространство моста да арбалетчики на галерее спасали их головы.

117

Пархам — внешний двор хохбурга, окружавший его по периметру.