Ульмигания

— Я не требую, чтобы ты нарушил тайну исповеди, — резко сказал Василько. — Но если ты что-то знаешь, должен мне об этом сказать.

В ответ Петер, перебирая четки, стал мямлить, что он всего лишь ничтожный червь, служитель Церкви Христовой, что так же слаб, как и все овцы стада Божьего, что иногда ему тоже кажется, ибо суеверием полны не только простые люди… Василько стал злиться.

— Не тяни, брат Петер! Что тебе показалось?

— Пассон князя — Дитрих — не по годам умен… И мудрость эта — не от Бога.

Петер поднял глаза от четок и посмотрел, не смеется ли над его словами Василько.

— Да простит меня Господь за мои сомнения, ибо сказано, что младенцы… В этом ребенке нет любви. Глаза и сердце его полны ненависти.

Петер еще ниже склонился и зажевал губами.

— Это все твои сомнения? — спросил Василько.

Петер мотнул головой, как лошадь, и быстро заговорил:

— Однажды мне показалось, что мальчик избегает принимать причастие. То есть он касается губами чаши, но не глотает из нее ни капли. Я стал приглядываться и понял, что действительно подношу чашу к плотно сжатому рту. Я ласково обратился к нему… В глазах его было столько злобы…

— Он отпил?

Петер пожал плечами.

— Не знаю, но он разомкнул губы. И вино в чаше стало густым и темным…

Петер умолк.

— Кровь? — спросил Василько.

— Мне показалось…

— Это была кровь?

Петер кивнул. Потом сказал:

— Ты говорил о собаке. В тот день какая-то рыжая собака сопровождала меня от самой деревни, почти до замка. Она не лаяла и не нагоняла мою подводу, но и не отставала. И в ней было столько угрозы, что я погонял лошадь без передыху.

Петер помолчал, потом вдруг несколько раз перекрестил Васильку.

— Храни тебя Бог в твоем нелегком труде! — сказал он. — Я буду молиться за тебя.

Он повернулся и быстро зашагал к замковой капелле.

Василько почему-то был разочарован. Ему самому неясно было, чего он хотел от монаха. Наверное, не подсказку, каким способом уничтожить оборотня, но все же что-то около этого. Может быть, совет. Но теперь, по крайней мере, он знал, что не одинок в своих догадках. Уже легче.

Небо на востоке белело. Холм старой засеки самбов темнел на нем шишкой, торчащей из земли. Василько обогнул его, пересек небольшой участок леса и увидел развалины деревни, в которой когда-то подобрал младенца. Он не знал толком, зачем поехал сюда, но, увидев среди полуразвалившихся срубов, заросших молодыми дубами и вязами, целый, незаметный в зарослях домик, понял, что не зря его так тянуло в это место.

Василько придержал дыхание, легонько поглаживая лошадиную морду. Лошадь тоже замерла. Он прислушался. Утро было тихим, безветренным. Дневные птицы еще не проснулись, а ночные уже попрятались. Казалось, можно услышать, как лезет из земли свернутый в кулачок лист папоротника. Убедившись, что поблизости нет ни живой Души, Василько беззвучно спрыгнул с седла и опять застыл.

Так, замирая на каждом шагу, он дошел до домика, рывком распахнул дверь, висевшую на кожаных навесах, и отпрянул, вглядываясь в сумрак помещения. Он уже не раз благодарил Господа за бесшумные кусочки кожи, заменявшие пруссам скрипучие петли христиан.

В доме никого не было. Василько это чувствовал. Он вообще привык больше доверять своим инстинктам, чем разуму. Прислушиваясь, он больше слушал себя, чем то, что происходит окрест. Если все внутри него говорило за то, что в доме никого нет, значит, так оно и было. И все-таки что-то было не так. Где-то тихо и тревожно звенело, как жила на гуслях, тронутая порывом ветра. Причем этот звон сбивал с толку, потому что раздавался не с той стороны, откуда его можно было ждать.

Он попробовал раствориться в доме, обшаривая мысленно его углы. Там было неуютно, нечисто, но пусто. Он даже представил, как лезет рукой в очаг. Пепел был еле теплый — еще вчера здесь готовили еду.

Василько стал медленно поворачиваться, обегая взглядом каждый распускающийся, в складках, листок лещины, каждую головку прошлогодней тимофеевки. Все было безмятежно, и все-таки не так, как тогда, когда он спрыгнул с коня. И тут он понял — слишком тихо. Паук в беге поднял лапу, но так и не поставил ее на жухлый лист. Мышь, собравшаяся на охоту, притаилась под корнем. Папоротник насторожился и остановил свой рост. В лесу был источник агрессии, и он почувствовал это раньше, чем Василько, и напрягся в ожидании, не зная, куда она направлена. А Василько, утопив в темноте дома свое чутье, обнажил спину. Он резко обернулся, и нож, направленный снизу в его почку, скользнул по хребту и вошел между ребер, гораздо выше и левее, чем требовалось для мгновенной смерти.

Ангрис так и не понял, что произошло. С ударом ножа заканчивалась его работа. Посылая лезвие в точно рассчитанное место, можно прекращать охоту и расслабиться. Нож заканчивает то, что лазутчик готовит сутками. И вдруг что-то твердое уперлось ему в подбородок, обхватило тисками голову, резко дернуло ее в сторону и вспыхнуло темнотой. Хруста шейных позвонков он уже не слышал.

Василько отпустил ятвяга и хотел посторониться, освобождая место для его падения, но почувствовал, что ноги не подчиняются. Боль начиналась с поясницы и поднималась вверх, раздирая грудную клетку. Он завел руку назад и ощупал рукоятку ножа. Понять, какие органы задеты, мешала страшная боль. Его мутило. Лес перед глазами начал дрожать.

И тут он увидел их. Обоих. Рыжий пес и черная старуха с топором стояли всего в пяти шагах. «Мерещится, — подумал он. — Все — как тогда». Но другой голос, голос воина, зло проговорил: «Только бы не упасть. Черт с ним, с ножом в ребрах! Только бы ноги напоследок не подвели».

Они стояли, выжидая.

Василько готов был рухнуть и завыть от жуткой боли, рвущей его торс на части, но воин холодно просчитывал: «Из-за ножа в спине я не смогу дотянуться к сапогу за кинжалом, а из-за слабости в ногах мне не управиться с мечом… Только бы ноги не подвели!»

Василько закинул руку за спину и взялся за рукоятку. Она была не скользкой. «Хоть это отрадно», — сказал воин.

Пес не выдержал и прыгнул, метя в горло. Но Василько отшатнулся, и тот вцепился ему в плечо, всей тяжестью заваливая Васильку набок. Нож не хотел выходить, но, уже падая, Васильке удалось-таки выдернуть его, и он ударил пса, понимая, что удара не получилось, — силы слишком быстро покидали его. Но пес завизжал, отскочил в сторону и завертелся на месте, пытаясь достать языком рану на плече.

Василько лежал на боку и смотрел, как, взмахнув топором, медленно идет к нему косматая черная ведьма. И опять ему казалось, что все это мерещится и сейчас подоспеют Борис и Путша, и они засунут пса в мешок и снесут князю Ванграпу. Где-то тут должен быть младенец… Он, Василько, напоит его козьим молоком и отвезет ятвягам. А! Вот и Путша! Он бьет старуху мечом поперек ее тощего живота, и та переламывается, роняя топор, беззвучно открыв безъязыкий рот и тараща глаза на Марту. При чем тут Марта?

И лес, и Марта, и сложившаяся пополам старуха — все зыбко, все плывет.

Марта… Ее лицо заслоняет от Васильки ясное утреннее небо. Прусское небо. Обычно серое и низкое, в это утро оно странно светящееся и синее.

— Где рана? — спрашивает Марта. — Где у тебя рана?

Марта… Ему вдруг приходит в голову, что он мог бы ее любить. Или любил?

«Молчи, — слабо возражает в нем воин. — Воин не должен любить».

— Пес, — говорит Василько, не слыша самого себя. — Где пес?

Марта, наверное, тоже не слышит, потому что вглядывается ему в губы. Но она поняла.

— Не знаю, — сказала она. — Убежал. Где у тебя рана?

— Жаль…

— Чего жаль? — спросила Марта и вдруг поняла, что Василько уже не может ей ответить, и это почему-то удивляет ее.

— Как же так? — бормочет она. — Как же так?!

Потом она пытается взвалить его на лошадь, но он оказывается слишком тяжелым даже для такой сильной девушки. И тогда она из его плаща и нескольких жердей сооружает волокушу, крепит ее к упряжи и, погоняя лошадь к замку, все приговаривает: