Дети Снеговика

Она взяла меня за руку. Я не знал, что делать. В уголках глаз собрались слезы, но я не заплакал.

— Ты меня слышишь, Мэтти?

Наконец она выпустила мою руку, взялась за руль и до самого Кентукки не проронила ни слова.

1994

— Ты что, офонарел? Спенсер!

На какое-то мгновение у меня мелькает мысль, что он сейчас набросится на Элизу с кулаками. Но вместо этого он показывает ей средний палец и опрометью вылетает из библиотеки. Я бросаюсь за ним, но на полпути притормаживаю и оглядываюсь назад.

Элиза сидит перед открытой папкой, устремив взгляд на дверь. Вид у нее не столько рассерженный, сколько озадаченный и немного печальный.

— Спасибо, — говорю я. — Вы не представляете, как много это… в общем, я и сам только сейчас понял, насколько… — Фраза растворяется у меня во рту. — Мне надо спешить.

— Идите, идите, а то он уйдет. Но его агрессия, скажу я вам, Мэтти, совершенно лишена смысла. И уж точно никак не связана с тем, что я нашла.

Я пытаюсь улыбнуться, но не знаю, хочу ли я, чтобы улыбка была ободряющей, фривольной, благодарной или какой там еще, и мне становится неловко. Сегодня я как никогда в жизни не способен общаться с людьми из настоящего. В итоге я ограничиваюсь простым взмахом руки и оставляю свою спасительницу сидеть за столом и смотреть в окно на падающий снег.

Спенсера я нахожу возле машины. Он стоит, облокотившись на капот и обхватив голову руками. Когда он поднимает на меня глаза, я встречаю взгляд того мальчишки, которого видел в последний раз потерявшимся в складках плаща его матери, уводившей его от меня по нашей подъездной аллее.

— Садись в машину, Мэтти.

— Ты знал о смерти доктора, — говорю я. — Ты знал обо всем, что случилось с тех пор. Ты не сказал мне ни слова правды.

— По сути, я говорил тебе только правду. Просто не всю. Не видел смысла.

— Полагаю, теперь видишь?

— Да, Мэтти, теперь вижу. Ради общего блага я должен от тебя избавиться. Вот в чем смысл. А пока лезь в машину.

В сумеречном предвечернем свете березы похожи на торнадо, заледеневшие в полуобороте: их белые стволы — столбы взбитого снега, а ветви — взметнувшиеся в воздух обломки. Спенсер едет по Бирмингему мимо Шейн-парка, мимо того мини-мола, где когда-то была забегаловка «Джиглис», мимо поворота на дорогу к Сидровому озеру и дальше по Кленовой аллее. На въезде в местечко Блумфилд улицы и пейзаж становятся менее знакомыми. Наконец, не потрудившись закамуфлировать раздражение, я говорю:

— Спенсер, я действительно не знаю, ни почему ты лгал, ни что ты скрываешь, ни какой смысл тебе сторониться меня после стольких лет. Но, пожалуйста, Спенсер, пожалуйста, объясни мне, что происходит.

Сморщив губы, Спенсер поднимает руку, сжимает кулак и опускает его себе на колено. Мы пересекаем Телеграф-роуд и въезжаем в район, которого я почти не знаю. Меня охватывает совершенно незнакомое чувство — свежая, прохладная смесь надежды, страха и потерянности.

— Тереза Дорети жива и здорова, живет здесь поблизости. Доволен? — Эти слова высасывают из окружающего ландшафта всю его прозрачность. — Кино кончилось, Мэтти. Ты ведь это понимаешь? Ты здесь для того, чтобы подвести черту, вот и все. Тебе здесь некого спасать. Нечего делать. Это студия «Юниверсал», старик. Тур. Я лишь показываю тебе, где все это случилось.

Мы проезжаем пустырь между кварталами, озеро, о наличии которого я даже не подозревал. Оно меньше Сидрового и не такое ухоженное у берегов. Но на снегу горбятся несколько перевернутых каноэ, и я вспоминаю тот день на уроке литературы в лексингтонскои школе, когда мы читали стихотворение Эмили Дикинсон о могиле, которую она назвала «опухолью земли».

— Мы почти на месте, — говорит Спенсер.

Он сворачивает с Кленовой на улочку, образованную более старыми домами, расположенными на нестандартных холмистых участках. Дубы и вечнозеленые деревья очерчивают извилистые границы. Ограда отсутствует. Съезжая на гравиевую обочину, Спенсер замедляет ход и останавливается перед низким, обшитым красным гонтом домом, ютящимся на участке в несколько акров. Достаточно стереть пригородный ландшафт, и этот дом вполне сошел бы за хижину гомстедера,[83] врытую в землю для тепла. Я бестолково кручу руками:

— Это здесь? Тереза здесь?

Спенсер устремляет на меня пытливый взгляд. Благо, враждебности в его лице немного поубавилось.

— Мэтти, я только хочу, чтобы ты кое-что понял. Вся эта ложь не была частным делом. Я пытался защитить целую группу людей, включая меня. Тебя, кстати, тоже, хочешь верь, хочешь — нет. Скорее всего ничто здесь не приведет ни тебя, ни кого бы то ни было вообще ни к какому завершению. Твой приезд и так уже создал кучу проблем.

— Извини, — тихо говорю я, хотя и с меньшим сарказмом, чем намеревался.

— Во-первых, эта библиотекарша…

— Спенсер, о чем ты говоришь? Она даже не поняла, что тебя так взбудоражило.

— Ладно, будем надеяться, она на это забьет. — Он складывает ладони чашечкой, приставляет к губам и выпускает воздух; сквозь затянутые в перчатки пальцы прорывается парок. — Может, все и успокоилось, Мэтти, но это очень хрупкий покой.

— Спенсер, только не надо…

— Я пытаюсь призвать тебя быть осторожным. Я не хочу, чтобы ей снова кто-нибудь навредил. Ты понимаешь?

У меня отвисает челюсть, кровь бросается в лицо.

— Спенсер, почему, скажи на милость, я могу навредить ей больше, чем ты? Думай, что говоришь.

Спенсер кивает.

— Наверное, сначала мне все-таки следует рассказать тебе эту историю до конца.

— Проклятье! Я хочу знать, куда ты меня завез. Тереза живет здесь?

— Не знаю, Мэтти, решусь ли я рассказать тебе все потом. На два раза меня не хватит. Так ты будешь слушать или нет?

Я чувствую себя одиннадцатилетним мальчиком на пути в Кентукки, беспомощным и потерянным.

— Я хочу увидеть Терезу.

— Тогда вылезай, — говорит он. — Иди прямо по той дорожке. Святой Грааль ждет тебя. Мои поздравления!

Толчком открыв дверцу, Спенсер выключает зажигание и выбирается из машины. Я хватаю рюкзак и выхожу со своей стороны. В тишине воскресного вечера кажется, что снег на холмистой лужайке пенится и бурлит, словно прибой какой-то древней волны, которая все катит и катит по континенту. На полпути к дому стоит черный почтовый ящик, а рядом на красном деревянном щите висит белая металлическая доска с надписью «Чепин-хаус», выполненной в желто-голубых тонах. Под ней более мелкими буквами приписано: «Для нуждающихся в длительном отдыхе».

— Похоже на покойницкую, — бормочу я.

— Не совсем, — отвечает Спенсер.

Образы Терезы теснятся в голове, будто разрозненные отбракованные фотографии в конце альбома. Интересно, как так получается, что существом, с которым я чувствую себя связанным крепче всех в этом мире, оказывается человек, которого я в общем-то почти не знаю? Разве не у всех самая долгая любовь — не самая важная и не самая долгая, а обрамляющая все прочие. Скорее вчерашнее обещание, чем надежда на завтра?

Дом не то чтобы приземист, но он сидит как бы в низине между поросшими травой холмами. Красная крыша из грубых кедровых досок полого спускается до обшитого красным гонтом каркаса. Окна очень маленькие и спрятаны под самым карнизом, но их много. Стекла покрыты неровным толстым слоем инея и льда, так что непонятно, горит там свет или нет. Под окнами высятся полдюжины сложенных шезлонгов, составленных вместе, как спасательные шлюпки. Помимо того, что дом расположен на пустыре, самой поразительной его особенностью является настил из сосновых досок в виде палубы, отходящий футов на десять от каждой стены. С нашей стороны на нем стоят два раскрытых летних зонта, клонящихся под тяжестью снега.

Спенсер обходит дом с тыльной стороны и стягивает зубами перчатку. Порывшись в кармане пальто, он извлекает ключ и вставляет в замочную скважину. В голове у меня тут же вспыхивает воспоминание, как мы с ним возились с задней дверью дома Фоксов, только теперь роли поменялись.

83

Поселенец, получивший бесплатный участок земли по закону о гомстедах, принятому Конгрессом США в 1862 году.