Страница 67 из 76
— Что? — спросила мать коротко, искоса взглянув на меня.
— Мам, — заговорил я дрожащим голосом. Руки тоже дрожали, в носу стоял запах сладкой гнили, но щепку от лица я не убирал. Не мог. Я был слишком занят. Вспоминал. Осмысливал. Пытался осмыслить. — Мам, пожалуйста.
— Мэтти, на дороге гололед, я устала, и мне надо сосредоточиться, ясно? Так что если хочешь что-то сказать, выкладывай.
— Мы можем проехать мимо мельницы?
Мать не отвечала, пока мы не остановились у светофора возле Садового озера, и к тому времени запах, казалось, пропитал всю мою кожу и просочился даже в башмаки. Почему, интересно, она его не чувствует? Почему не спрашивает, что это за запах?
— Сидровой? Зимой она закрыта. О чем ты говоришь?
Я не мог ответить. Я боялся убрать щепку от губ из страха, что запах улетучится, что исчезнут слабые отпечатки Терезиных пальцев, которые я чувствовал почти явственно. Последние следы Терезы.
— Пожалуйста, мам. Просто я хочу еще раз ее увидеть.
— Я тоже, — подал голос Брент, не выходя из лежачего положения.
— Ты? — Мать бросила удивленный взгляд в зеркало заднего вида, но не думаю, что она обнаружила в нем отражение брата.
— Я все хочу увидеть, — сказал Брент и расплакался; руль дернулся в руках матери, и она зажмурилась. — Я хочу домой.
— Ох, детка, — вздохнула она.
— Пожалуйста, — шептал я. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.
Позади нас загудела машина. Мать тронулась с места, рывками продвигаясь вперед, отняла руку от руля и смахнула слезу.
— Хорошо, мальчики, — сказала она. — Но чтобы до обеда больше никаких остановок, усвоили? Даже если захотите в туалет. Пока мы не отъедем далеко-далеко. Время не ждет.
Весь путь туда я представлял себе Терезу: чуть улыбаясь, она держит в руках кривобокое засахаренное яблоко на палочке, а кругом жужжат жирные «желтожилетники», заполонившие грязный мельничный двор, не просыхавший даже в самое жаркое лето. Это было то ли в третьем, то ли в четвертом классе. Во время школьной экскурсии в самом начале учебного года. На Терезе было платье в лиловый горошек. Она болтала с Джоном Гоблином и с двумя-тремя девочками, имитируя голос Дафны из «Скуби-Ду». Помнится, меня тогда ошеломило, как здорово это у нее получается и что она даже знает, кто такая Дафна.
Свернув на грязную дорогу, петлявшую между деревьев, мы, подпрыгивая на ухабах, подъехали к деревянным воротам парковки Сидровой мельницы. Ворота были на запоре.
— Можно, мы выйдем? — попросил я. — На секундочку?
— Я тоже! — Брент мигом выскочил из машины, даже не потрудившись закрыть за собой дверь, и заковылял по сугробам вдоль стены.
— Даю вам пять минут, — сказала мать, переведя рычаг коробки передач в нейтральное положение. — И это все, Мэтти. Твое последнее «прощай». Я не хочу больше оттягивать, это слишком тяжело для твоего брата. Для тебя тоже. Пять минут! И не заставляйте меня вылезать на холод и гоняться за вами.
Я вышел, захлопнул обе дверцы и повернулся лицом к мельнице; в сущности, это был гигантский разваливающийся кедровый сарай. Обшивка давно растрескалась и разбухла. Как только я приблизился к зданию, отойдя на приличное расстояние от машины, мой слух уловил знакомое поскуливание мотора, приводящего в движение мельничное колесо. Само колесо скрывалось под навесом, который пузырем вздувался сбоку главного здания.
— Слышишь? — спросил Брент.
— Это просто чтобы колесо вращалось, — объяснил я. — Так оно не замерзнет.
— Бр-р-р!
На какое-то мгновение, пока мы с Брентом стояли чуть не по колено в сугробе, под скучившимися над нашими головами снежными тучами, мне показалось, что он сейчас возьмет меня за руку — как много лет назад на Бирмингемской ярмарке. Но он спросил:
— Хочешь зайти?
— Она закрыта.
Вместо ответа Брент затопал вдоль стены и завернул за угол, а когда я его догнал, он уже стоял возле двух досок, задранных кверху и нависающих над землей, как подол юбки.
— Ты знал, что здесь есть лаз? — удивился я. Брент пожал плечами:
— Маклины постоянно ходят сюда кататься на санках. Мы иногда залезаем туда погреться. Залезали.
Взглянув на меня, он лег на живот и, извиваясь, пополз под досками. Его красное пальто зацепилось за гвоздь и чуть не порвалось, но потом соскользнуло, и Брент оказался внутри. Мне было слышно, как он топчется на деревянном обзорном мостике, который торчал там прямо из стены и всегда был скользким от водяной пыли и яблочных ошметков. Все мои знакомые дети подолгу простаивали на этом мостике, глядя, как вращаются лопасти гигантского деревянного колеса внизу.
Опустившись на колени, я сделал глубокий вдох, и мои легкие наполнились кислично-яблочным духом, скорее едким, чем сладким. Так пахли все задние дворики в нашем квартале, мелькнуло в голове. В Кентукки этого не будет. Снег и прикрытая им мокрая грязь просочились сквозь свитер под расстегнутым пальто и холодили грудь. Я пригнул голову, чтобы не напороться на сколы досок, протиснулся под досками и поднялся на ноги.
Мельничное колесо было похоже на гребное колесо речного корабля и не столько вращалось, сколько подергивалось. Летом, когда под ним давились яблоки, оно производило хлюпающий звук — как при ходьбе по мокрым листьям. Дерево навеса выглядело гораздо более старым, чем в остальной части мельницы. Наверное, потому что оно никогда не просыхает, подумал я. Колесо было под стать самому колодцу — все в красных пятнах, прожилках, узелках. Когда я ступил на мостик, доски привычно, даже, можно сказать, уютно прогнулись под ногами.
Правда, когда я бывал здесь в предыдущие разы, вокруг толпились другие дети, распихивая друг друга локтями, чтобы подойти поближе и увидеть, как трескаются и крошатся яблоки, загруженные в выемку в полу, и как из них во все стороны брызжет сок. Бренту всегда нравилось это место, подумал я. Гораздо больше, чем мне. Когда он был совсем маленький, я ставил его впереди себя и так мы проталкивались к перилам, чтобы ему было лучше видно.
У нас оставалась всего минута, а то и меньше, до того как мать начнет кричать, чтобы мы возвращались, но внешний мир, казалось, лежал где-то за миллион миль отсюда. Сарай окутывал нас своими запахами, своей прохладой и какой-то чердачной стариной.
Я не мог оторвать глаз от колеса, короткими рывками проталкивающегося вперед и вперед в своем бесконечном круговом вращении. Сзади раздался голос Брента:
— Мы здесь больше не живем. И все благодаря тебе.
Я слышал, как он спустился вниз и направился к выходу, но не оглянулся. Мое внимание привлекла верхняя лопасть колеса.
— О боже! — пробормотал я, вскинув руку, словно приказывая колесу остановиться.
Но оно не остановилось. Оно продолжало вращаться, и заинтересовавшая меня лопасть ушла вниз.
— Я жду, Мэтти! — крикнул Брент снаружи как раз в тот момент, когда я повалился на перила с одной лишь мыслью в голове: «Нет, ну надо же, какой идиотизм!» Сотни, а может, и тысячи детей стояли на этом мосту. И как это никто из нас не вспомнил?
— Черт, черт, черт! — твердил я, стараясь удержать равновесие, когда в ладони мне впились осколки и ржавые гвозди ободрали кожу. Я почувствовал, как по пальцам потекла кровь, а по щекам — слезы. Я вспомнил Терезин безумный взгляд тогда, на Сидровом озере, когда она закашлялась и очнулась, и понял, что она снова далеко.
Я уселся на пешеходную дорожку, которая, казалось, ходила подо мной ходуном, как веревочный мост.
— Ладно, хорошо, можешь там и оставаться! — прокричал Брент, и я залился слезами.
«Привет, мои гномы!» Вот что сказала Тереза. «Красная половинка тебе, белая мне». Я как сейчас слышал голос мисс Галерн — густой и тягучий из-за ее бельгийского акцента, как будто язык у нее был весь в меду, — прочитавшей нам эти фразы во втором классе в День сказки, когда мы сидели, развалившись на красных подушках. Джон. Джейми Керфлэк. Гаррет. Тереза. Я. Только в Терезиной «Белоснежке» девочка идет к колдунье, зная, что яблоко отравлено, зная, что она умрет, и все же надкусывает его. Яблоко. Здесь. Она вычислила, что он будет здесь. Пыталась нас предупредить. Чтобы мы могли пойти за ней следом и спасти ее — или просто чтобы мы знали, что она знает? Значит, она пришла сюда, нашла Снеговика и, отказавшись от снотворного, смотрела на него, пока он ее убивал.