Страница 26 из 76
Все кабинки у стены оснащены трубчатыми карнизами, на которых болтаются занавески из бус. Вместе с напитками бармен подает Спенсеру миску чего-то дымящегося, похожего на угли, но, как выяснилось, это грецкие орехи, ужаренные чуть не до золы. Я плетусь за ним к столику в глубине зала; подождав, когда я усядусь, бармен плотно задергивает шторки.
К своему удивлению я чувствую, что у меня текут слезы. Они не связаны ни с какими конкретными эмоциями — просто текут, и все.
— Не знаю, что со мной, — говорю я.
— Бывает, иногда находит, — отвечает Спенсер, роясь пальцами в миске; наконец извлекает два потемневших орешка — кожура слезает, как змеиная кожа. Только я собираюсь заговорить, как он встает, откидывает занавеску и идет к музыкальному автомату. Бросает несколько монет и, не сверяясь с перечнем песен, нажимает кнопку, а когда возвращается и снова задергивает шторы, раздаются первые аккорды «По ночному городу» группы «Найтспотс». Мне всегда нравился мягкий, уверенно-тягучий «мотаунский»[51] ритм этой песни, и слушать ее сейчас, сидя здесь со Спенсером, казалось и странным, и успокоительным.
Мое лицо медленно расплывается в улыбке, и я начинаю подпевать:
— «Эта плёвая девушка… там, та-там… будет мое-ей».
— Клёвая! — поправляет Спенсер, очищая еще несколько орешков и бросая их то назад в миску, то на стол. — Клёвая девушка. Не плёвая, обормот!
— Только не в нашей семье. Так раньше пел мой брат Брент, вот и мы пристрастились.
— Твой брат Брент, — повторяет Спенсер. Впервые за вечер подняв на меня глаза, он начинает изучать мое взрослое лицо. Даже при этом тусклом свете, без грохота роялей за спиной глаза его сияют, как отшлифованный янтарь. — Чертов выродок! Я всегда знал, что когда-нибудь ты приедешь.
— Мог бы и порадоваться.
— Тогда бы я солгал.
Меня начинает крючить, как будто желудок пытается подыскать в брюшной полости более удобное место. Мне тошно, мне больно, мне грустно, и от этого становится еще паршивее.
— Я думал, это случится раньше. Долгое время всякий раз, открывая почтовый ящик, я надеялся найти там письмо или хотя бы открытку. Я дергался на каждый телефонный звонок — думал, а вдруг это ты. И так продолжалось до самого окончания школы.
— Мог бы и сам позвонить.
— Да уж. — Он опускает голову. — Мы оба много чего могли сделать. Слушай, Мэтти… — Тут он умолкает, крутит головой и впервые за все время улыбается. — Мэтти Родс. Выродок чертов.
— Привет, Спенсер.
Улыбка сходит с его лица.
— Это не из-за тебя, понимаешь? То, что я так себя веду. Я не собираюсь злобствовать. Сколько нам было — лет по одиннадцать? Это не личное.
Я продолжаю молча смотреть на него, пока он пьет свой тоник. У него выступает испарина — очевидно, от усилий, затрачиваемых на сидение со мной в этой кабинке. На глаза у меня снова наворачиваются слезы, но теперь большей частью от фрустрации.
— Спенсер! Как, черт возьми, тут может быть что-то не личное?
— Ты не все знаешь, — говорит он. — Ты вообще ничего не знаешь. Ты просто уехал.
— Мне было одиннадцать лет. Я не уехал. Меня увезли.
— Давай поговорим о чем-нибудь другом.
— О чем? — Он не отвечает — просто сидит и трясется. Я вынужден упрятать руки в карманы и сжать их в кулаки, чтобы не схватить его за запястье: мне хочется вырвать его оттуда, где он сейчас находится, чтобы можно было с ним поговорить — просто поговорить. Но, не придумав ничего лучшего, я спрашиваю: — Как?
Несколько минут мы оба молчим, раскачиваясь в такт очередной песне Стиви Уандера. Отхлебывая пиво, я вспоминаю о Луисвилле, о Лоре. И они кажутся мне абсолютно несущественными фрагментами чьей-то чужой жизни.
— С каких это пор ты начал верить? — спрашиваю я. — В Бога, я имею в виду.
Что удивительно, Спенсер по-прежнему смотрит на меня. И по-прежнему потеет, но от вопроса не увиливает.
— Да вроде я всегда немного верил. Но то, что я чувствую сейчас, — не знаю, вера это, благодарность, облегчение, радость или что-то еще, для чего у меня даже нет названия, — это что-то мощное, настоящее, и что бы это ни было, оно поступает в мою кровь, как кислород, и я дышу этим, Мэтти. Я этим дышу.
Переведя дух, он продолжает:
— Меня подобрали в каком-то тупике, представляешь? С торчащим в руке шприцом: я надеялся выжать из него еще хоть пару капель. На венах у меня живого места не было, память отшибло. Напрочь. До пустоты.
— До пустоты?
Лицо его мрачнеет, приобретая выражение откровенной враждебности.
— На краткий миг блаженства — до абсолютнейшей пустоты.
— А как мама? — спрашиваю я поспешно в надежде найти точки соприкосновения, добиться той близости, которая без проблем возникла при общении с Джоном.
Ни один мускул не дрогнул на лице Спенсера. Он смотрел на меня, пока я не отвел взгляд, потом взял бумажную салфетку, старательно развернул ее и плотно прижал к глазам — как компресс.
— Довольно сносно в последнее время — благо возобновила лечение. Но приходится верить ей на слово. Видеться со мной она не желает.
У меня разгорелись щеки. Такое чувство, будто я иду против ветра. Лучшую часть жизни я провел, воображая себя этаким Гэтсби[52] наоборот. В отличие от него я цеплялся не за особняк и будущее, а за руины и прошлое. Но таков был мой выбор, с самого начала. Мне представилась возможность все бросить, тогда как никто из тех, кто здесь остался, этого не сделал. Может, мне потому и не уйти из этой кабинки. В присутствии Спенсера и сервировка стола, и ореховая шелуха, и серость повседневной жизни обретают реально ощутимое, только им присущее свойство. Я не хочу, чтобы в ближайшем будущем он удалялся от меня более чем на пять футов.
— Ты снился мне, Мэтти, — говорит Спенсер. — В героиновом сне. Ты и близнецы Кори. Вы несколько раз менялись головами, потом смотрели на меня и рявкали: «Фас!» — а я лежал себе под крылом заброшенного «олдса» и все смеялся, смеялся, смеялся.
— Я думаю о них каждый день, — говорю я. — Кортни Грив. Питер Слоткин.
— Ради бога, Мэтти! Неужели и впрямь так необходимо было меня выслеживать, чтобы об этом рассказывать? Ты совсем не изменился.
— А что, по-твоему, я здесь делаю, Спенсер?
— Именно то, что…
— Думаешь, я вообразил, что ты будешь счастлив меня видеть?
Спенсер разинул рот, но так ничего и не сказал.
— Впрочем, я и правда так думал.
Он хватается за стакан, опрокидывает его, и тоник разливается по столу. Я смотрю, как этот человек, который был первым моим настоящим другом, нервически промокает воду салфеткой.
— Спенсер, у меня есть план.
— Дьявол! — бурчит Спенсер. — Мне нужно позвонить.
Он встает, отдергивает шторку и исчезает почти на двадцать минут. Вернувшись, плюхается на свое место и снова начинает сверлить меня взглядом. Я жду — упорно и терпеливо, как рыбак, забросивший удочку.
— Хочешь, скажу, чего я не могу тебе простить? — говорит он.
Только теперь до меня доходит, что я тоже обильно потею. Мы здесь уже добрых полчаса, а я даже не удосужился снять пальто.
— Валяй.
— Ложек.
— Ложек?
— Помнишь, ты показал мне, что как ложку ни верти, отражение в ней все равно будет перевернутым? Это на многие годы стало моим кошмаром. Я не шучу.
Я вижу, как его руки поднимаются к лицу, вижу, какого усилия ему стоит удержать их на столе. Не помню, чтобы я когда-нибудь говорил ему о ложках, но, должно быть, говорил. В детстве я узнал много чего такого, что вонзилось в меня, как шрапнель.
— Спенсер, я хочу разыскать Терезу. Мне нужна твоя помощь.
Одна из его рук взлетает со стола и зависает в воздухе на полпути между нами, как будто он применил что-то вроде блокирующего приема дзюдо. Через несколько секунд он, ни слова не говоря, прижимает эту руку к груди.
— Даже не верится, что я тебя нашел. Не верится, что ты здесь, со мной. Я так по тебе скучал, — говорю я.
51
Мотаун(сокр. от англ. motor town) — детройтский музыкальный лейбл, изначально специализировавшийся на ритм-энд-блюзе и соуле, основан в 1959 году.
52
Заглавный персонаж романа американского писателя Фрэнсиса Скотта Фицджеральда (1896–1940) «Великий Гэтсби» (1925).