Затерянный храм

– Черное море. – Она оглядела сидящих за столом, словно удивляясь, что они еще ее не поняли. – Вы разве не видите связи? Может быть, древние греки поместили туда Белый остров не из-за одного только географического удобства. Судя по всему, немалая часть странствий Одиссея проходила именно по Черному морю, хотя ему незачем было туда плыть. Оно совсем не по пути, если он возвращался домой.

– Может быть, просто в миф была включена более поздняя история.

– А что, если нет? Что, если Белый остров – это реальное место, затерянный храм или святилище погибших героев? Одиссей же зачем-то поплыл на восток, тогда как его дом, куда он так отчаянно стремился, расположен на западе. Может быть, он отправился туда, чтобы доставить доспехи Ахилла в храм на Белом острове.

Джексон поставил свое пиво и посмотрел на Марину:

– Простите, не понял: вы что, утверждаете, что Одиссей – реальный человек?

– Конечно нет, – ответил Мьюр. – Мы никуда не придем, если будем следовать за мифами и легендами. – Он повернулся к Риду. – Каковы были ваши успехи в переводе таблички – до того момента, как наша греческая сирена начала уводить вас с пути?

– Я набросал примерные очертания алфавита.

Рид развернул лист бумаги, почти полностью покрытый таблицей с загадочными знаками – чуть ли не сотней в общей сложности. Некоторые из них были соединены стрелками, другие были помечены знаками вопроса или снабжались обширными примечаниями, вписанными на полях рядом.

– Кое-какие знаки пока еще вызывают сомнение, но в любом случае это те, которые встречаются не так уж часто. – Рид посмотрел на Гранта. – У вас фотография Пембертона с собой?

Грант вытащил ее из кармана и передал по столу:

– Тут ничего не разобрать. Совсем нет резкости.

– Угу, – ответил Рид, не слушая его.

Мьюр закурил.

– Итак, алфавит у вас есть. Что теперь?

– А? – Рид так и не поднимал взгляд. – Понимаете, это не обязательно алфавит. В общих чертах, есть три способа представить язык на бумаге. Самый точный – алфавитный. Каждая буква представляет один звук языка. Таким образом можно записать практически все, что вам придет в голову сказать. Потрясающе мощный и легко приспосабливаемый инструмент, но с исторической точки зрения это относительно недавнее изобретение.

– Насколько недавнее?

– В окончательном виде – примерно две с половиной тысячи лет назад. Придумали здесь, в Греции. Древнегреческий алфавит был первым в мире полностью фонетическим алфавитом. Некоторые считают, что это и стало ключом к небывалому расцвету культуры, последовавшему на протяжении четырех столетий. Предыдущие формы письма были грубыми, неудобными системами. Слова были пассивными преемниками, они годились только для фиксации событий и больше ни для чего. Греческий алфавит первым вышел за эти рамки, сделал письменное слово точной копией мыслей в вашей голове. Письмо перестало быть статичным и привязанным к прошлому и превратилось в чудесное орудие расширения сознания. Но все это пришло позднее. А сначала было два типа символов – идеографические и слоговые. Идеограммы, подобные древним египетским иероглифам или современным китайским, были символами, за которыми стояло слово или понятие. Это чисто графическое представление, в котором нет никакой фонетической связи между тем, что написано, и тем, что произносится. Набор слоговых символов, с другой стороны, разбивает язык на всевозможные комбинации гласных и согласных звуков и представляет каждую в виде символа. Например, в английском у вас был бы один символ для «ba», один для «be», один для «bi» и для «bo», для «bu», а потом для «са», «ce», «ci» и так далее до «zu». Современная японская азбука хирагана использует именно эту систему. – Рид не стал объяснять, откуда он знает про японский алфавит, – во всем мире лишь несколько человек были в курсе этой истории, и из них за этим столом сидел только он один.

Грант быстро посчитал в уме – пять гласных на двадцать одну согласную.

– У нас получится сто пять символов.

Рид заулыбался:

– В английском – да. Что, чисто случайно, не так далеко от того количества знаков, которые я определил в линейном письме Б. Их там девяносто три. Слишком мало, чтобы быть идеограммами, хотя, как мне кажется, для часто употребляемых слов все же должно быть несколько штук, и слишком много, чтобы быть простым фонетическим алфавитом.

– Потрясающе, – уныло заметил Мьюр. – Такими темпами года через три мы к чему-нибудь да придем.

– Но и это нам ничего особенного не даст, если у нас не будет второй половины этой проклятой таблички. – Джексон разделывал своего цыпленка с необыкновенно мрачным видом. – Если этот греческий придурок упер табличку, кто знает, что случилось с другой половиной?

– Пожалуй, я могу угадать, – произнес Рид.

Он оглядел стол, довольный тем, что вызвал такое явное недоверие.

– Вы что, Шерлок Холмс, что ли? – спросил Джексон.

– Я, знаете ли, всегда предпочитал считать себя Майкрофтом.[31]

Рид поднял сумку, которая лежала у его стула, и вытащил половину таблички. Она по-прежнему была завернута в ту же салфетку, что и вчера.

– Давайте начнем с того, что мы знаем. По словам вашего свинопаса, Бельциг нашел целую табличку. Один из его рабочих ее украл, и она каким-то образом попала к торговцу в Афинах. К тому времени, как Пембертон нашел ее в магазине, одна табличка превратилась в два фрагмента. Где-то на этом участке кто-то понял, что на табличке можно заработать больше денег, если разделить ее на две половины.

– И что же случилось со второй?

Рид положил фотографию на стол рядом с табличкой.

– Вы ничего не замечаете?

Грант, Джексон, Марина и Мьюр вытянули шеи. Фотография была нечеткой, к тому же проступающие контуры второго предмета мешали разглядеть изображение, и было очень трудно понять хоть что-нибудь.

– Это две разные таблички. – Рид помолчал, чтобы все осознали его слова. – На фотографии изображен не тот фрагмент, который мы нашли в святилище на Крите.

– Тогда как…

– Наверное, в лавке продавались оба фрагмента. Я понимаю, что все это мои допущения, но мне кажется, что у Пембертона денег хватало только на один. Он сфотографировал другой, но в его фотоаппарате кончилась пленка, и поэтому последний кадр был экспонирован два раза.

– Почему же никто раньше этого не замечал? – сварливо спросил Джексон.

Рид пожал плечами:

– Фотография очень плохая. Символы на табличке почти невозможно разобрать, а единственную отличительную черту, отломанный край, не видно из-за двойной экспозиции. Я заметил это только потому, что очень долго разглядывал символы.

Джексон и Марина смотрели на Рида, словно на фокусника, Мьюр же всем своим видом показывал, что все это его абсолютно не устраивает:

– Итак, в магазине были обе половинки таблички, очень хорошо. Но толку от этого, черт возьми, немного, если владельцу лавки выписали билет в Аушвиц. Кто…

Он замолчал. Через море столиков к ним плыл официант в белой тужурке. Наклонившись к Гранту, он прошептал что-то ему на ухо. Грант встал, оттолкнув стул:

– Кто-то хочет поговорить со мной по телефону.

Грант отправился за официантом. Четыре взгляда – подозрительных, любопытных, удивленных, враждебных – сопровождали его. У стойки в холле дежурная телефонистка проворно воткнула штекер в разъем и вручила ему трубку.

– Мистер Грант?

Голос незнакомый, тихий, растягивает непривычные слоги.

– Да, это Грант.

– Слушайте меня. У вашей гостиницы стоит машина. Я вам советую в нее сесть. У вас на это две минуты.

– Какого черта? – возмутился Грант.

– С вами кое-кто хочет встретиться. Чтобы доказать свои добрые намерения, я разрешаю вам взять с собой одного человека. Если хотите, можете взять с собой пистолет, хотя он вам и не понадобится. Две минуты, – повторил голос.

Раздался щелчок – и связь прервалась. Грант махнул рукой одному из рассыльных и вручил банкноту в одну драхму.

31

Брат Шерлока Холмса. (Прим. ред.)