Этюд о масках

— О, вы ко мне… простите, а я думал… это ветер открыл калитку, — с непонятной встревоженностью забормотал он. — Прошу простить, я иногда привык разговаривать… как бы сам с собой. Я тут живу один. Если вы насчет дачи, то здесь не сдается. Дом в аварийном состоянии… не разрешают. Да я и не сдаю. Меня самого скоро отсюда выселят…

Он продолжал говорить все еще как бы с испугом, водя взглядом где-то мимо лица Глеба и лишь изредка принимая его в поле зрения; глаза с красными веками казались нарисованными на стеклах его очков.

— Нет, я не насчет дачи, — успокоил его Скворцов.

— А насчет чего же?

— Вы Цезарь Слепцов, масочник?

— Как вы сказали?

— Простите, я употребил слово, которое вычитал в статье. Вы занимаетесь изготовлением масок?

— Да… то есть… а в какой статье вы это могли вычитать?

— О, вы, может быть, не знаете, что о вас написали. Я, правда, не берусь сказать точно, какая это газета, мне попался обрывочек… вот он… — Глеб достал из заднего кармана листок и с изумлением обнаружил, что это вовсе не газета, а страница его собственного этюда. — Постой, а где же газета, — забормотал он, — я ведь точно помню, что выбросил листки, а ее оставил… Неужели перепутал? — Ему на минуту стало неловко, это хлопанье по карманам напоминало избитую шутовскую инсценировку; простодушные глаза масочника смотрели на него с очков по-прежнему испуганно; полосатая безрукавка бросала на левую щеку оранжевый отсвет, а на правую — зеленый.

— Кто обо мне мог написать? — бормотал молодой человек в возрастающем волнении, то и дело как бы сглатывая слюну, отчего паузы в его быстрой речи не совпадали с законными точками. — Никто обо мне написать не мог. Я живу один, у меня никого. Не бывает, даже готовлю себе сам. Видите, сегодня хотел пожарить себе яичницу, купил по дороге яйца и догадался. Положить в карман, только такой остолоп, как я, мог положить яйца. В карман.

— А я думал, к вам уже экскурсии ходят. У станции даже стрелочка с указателем: к Цезарю.

— Стрелочка? — глаза масочника совсем округлились: концентрические мишени посреди круглых стекол. — Это какое-то. Недоразумение, уверяю вас, я тут ни при чем, я первый раз слышу.

— Но показывает она сюда. И потом, адрес: Вторая Первомайская, 16, Цезарь Слепцов.

— Во-первых, это не Вторая Первомайская, а Вторая Гоголевская, во-вторых, нумерация теперь другая и, в-третьих, моя фамилия не Слепцов.

— Но вы Цезарь? — начиная терять терпение, спросил Глеб.

— А кто же еще? — немного даже обиделся масочник.

— Может, здесь рядом есть другой Цезарь? — предположил Скворцов.

— Рядом — не думаю. Цезарь — не такое уж распространенное. Имя. Да еще статья. Кто это мог постараться?.. — Он наморщил лоб, потом расправил его, сдвинул брови, поднял их вверх, энергично выпятил крупные губы, повертел ими влево-вправо и так же энергично поджал; казалось, в этих двигательных усилиях и осуществляется его мыслительный процесс. — Видите ли, я художник-самоучка, беру на дом работу в местном промкомбинате, раскрашиваю. Разные поделки, а на досуге. Занимаюсь масками, но об этом мало кто знает…

«Что он мне морочит голову?» — отчетливо подумал вдруг Скворцов и положил руку на горячее оранжевое плечо молодого человека.

— Цезарь, — сказал он, глядя ему прямо в очки. — Не будем вдаваться в мелочи. Я хотел бы посмотреть ваши маски. Если можно.

Масочник остановил разбег своей речи и выдержал паузу, потребную для торможения.

— Конечно, — сказал он совсем иным тоном, как будто обрадовавшись простоте решения. — Какой разговор!

Они прошли по узкой аллее меж одичавших кустов — словно по просеке в джунглях, разметывая из-под ног лягушек, крошечных, как кузнечики, и Скворцов наконец увидел сам дом — причудливую дачную постройку с флюгерами, башенками и флигелечками второго этажа, с облупившейся зеленой краской, из-под которой выглядывал такой же облупившийся слой оранжевой и еще ниже — серой. Дом накренился влево и был подперт слегой, такой тонкой, что проходить с этой стороны под стеной было все-таки боязно. Другая жердь поддерживала выступающий фонарик-эркер с разбитыми стеклами — этот без подпорки упал бы наверняка. Водосточные трубы надломились на сочленениях, из них росла трава. У крыльца стояла собачья будка, такая же ветхая, как дом, из нее вышел огненно-красный петух, поскреб лапой землю на пути Скворцова — и замер.

— Асмодей, на место! — строгим тоном дрессировщика приказал Цезарь. — На место, я говорю! — повторил он еще раз. Петух не шевельнулся, и масочник отодвинул его в сторону ногой, обутой в крепкий туристский башмак с толстенной, как копыто, подошвой. — Наша собачка пропала в прошлом месяце, — пояснил он, суетясь вокруг Глеба и жестами все время показывая ему дорогу, хотя сбиться на однозначной просеке было никак невозможно; как это бывает с молчальниками, живущими уединенно, он при госте расходился все больше; очки его оживленно поблескивали. — И вот этот петух — я его зову Асмодей — занял ее будку. Удивительный факт, правда? Я хотел в газету. Написать вопрос, как это объяснить. Вылитый Асмодей, как вамкажется, особенно когда злится?

— Не знаю, не видал, — уклончиво ответил Скворцов.

— Я пытаюсь немного дрессировать редких животных. Даже насекомых, — Цезарь отчего-то залился краской. — Это гораздо труднее, чем млекопитающих. Они ужасно тупы и упрямы. Но Асмодей уже иногда делает то, что я говорю. А иногда не делает… Осторожнее здесь на ступеньке. Знаете, когда ждешь со дня. На день, что тебя выселят, не заботишься ни о ремонте, ни о чем. Да я и не умею, и денег. Нет, ремонтировать мне отказались, говорят: фундамент сел, лучше заново отстроить. Но куда мне! И налоги тут ужасные… Сюда, пожалуйста. Извините за беспорядок…

Скворцов огляделся. Они находились в небольшой комнате. Назвать ее состояние беспорядком значило поискать смягчающие слова. Комната была по-нищенски захламлена, в ней пахло столярным клеем и пылью, на полу валялись обрывки бумаги, в углу стоял продавленный диван, рядом с ним зеленый ночной горшок с крышкой и электрический обогреватель, забавный в нынешнюю жару; тут же была и электроплитка со сковородкой. Часть комнаты отделялась занавеской. Похоже, это была единственная жилая комната в доме: и кухня, и спальня, и гостиная, и рабочий кабинет, хотя ничего, чтобы указывало на род занятий жильца, Скворцовне увидел.

— Моя основная экспозиция, если ее можно так назвать, — говорил масочник, нервно почесывая зеленую щеку и без конца сглатывая то ли слюну, то ли комок волнения, — расположена в других комнатах, но я вам сначала хотел показать. Предысторию, если можно так выразиться, то есть с чего я начинал, вот это у меня здесь. — Он достал из-за дивана фанерный самодельный чемоданчик, с какими иногда ходят художники; открыл крючок, и верхняя крышка сразу пружинисто отошла под напором содержимого. — Это не маски в собственном смысле, — предупредил Цезарь, — но первые мои. Опыты, мой отец тоже был художник, и очень своеобразный. Он давал мне обрезки холста, вот видите, — все овальной формы. Дело в том, что он рисовал когда-то для фотографов…

…Глеб давно уже смотрел не на фанерный чемоданчик и не на овальные обрезки холста, а на двухцветное прыщеватое лицо масочника, на его оттопыренные уши, расплывчатый рот и единственные в своем роде очки с нарисованными на них глазами; стоит ли говорить, что он узнал его сразу, едва увидел, — что-что, а эти очки врезались ему в память прочно, и слова об отце теперь окончательно все подтвердили; но какой-то непроизносимый запрет мешал ему признать это вслух. Теперь он разглядел, что кожа под очками Цезаря изрядно дрябловата; как это бывает у белокурых людей, он выглядел моложе своего вероятного возраста, да еще прыщи придавали его лицу что-то совсем юношеское; на деле он был вряд ли младше Глеба. «Ну а голос-то, голос-то отчего так похож? — пробовал догадаться Скворцов. — Вдруг его отец, как и дядя Гриша, — наш, сареевский, и мы, того гляди, родственники?» — попытался он сконструировать романтическое объяснение; но что-то в этой теме было невыразимо скользкое, опасное; его и так пробирало волнение, кожа, сведенная мурашками, показалась вдруг тесной. Глеб взял себя в руки и отвел взгляд от лица масочника на крашенный морилкой фанерный ящик…