Девоншир

11

— Доктор Ватсон! Вам срочное письмо!

Секретарь влетел в кабинет, забыв прикрыть дверь. Доктор недоумённо поднял голову: он как раз сел вычитывать корректуру пятнадцатой главы «Истории спиритуализма в современном мире», о чём предупреждал как минимум четырежды.

— Картрайт, я сколько раз говорил — никогда не беспокойте меня во время работы!

— Но, сэр… — залепетал Картрайт, — письмо вручили мне в руки… одна очень энергичная юная леди, вам лично известная… я не мог отказать…

Доктор Ватсон тяжело вздохнул. Конечно, Гемма. Гемма Ронкони. Приехала, оставила очередную записку и ушла, не зайдя даже поздороваться. Современные девушки вообще ни в грош не ставят приличия и хорошие манеры, а эти американки, с их свободными нравами — и вовсе притча во языцех. Куда катится мир?

Ватсон уставился на зелёное сукно стола. Стол хорош, красное дерево, работа Хэплуайта. Из тех вещей, что обходятся недёшево, но стоят своих денег. Досадно, что не удалось приобрести тот шератоновский гарнитур: слишком уж много запросили. Зато книжные шкафы с фасонной пайкой стёкол — аккуратная сетка — выглядели чрезвычайно солидно. В таких шкафах тома «Истории» будут смотреться именно так, как подобает труду подобной значимости. Даже чистый алмаз интеллекта нуждается в чувственной оправе… Гемме эта мысль понравится, надо бы записать… Да что это такое, рассердился на себя доктор, почему он думает о пустяках, когда его ждёт работа!

Он попытался сосредоточиться на «Истории», но в голову лезла ерунда. Хуже того — сердце грызла какая-то странная тревога.

Такое с ним обычно бывало, когда он возвращался из какой-нибудь далёкой поездки, взбудораженный неуложившимися впечатлениями. Как полагал профессор Клейст, подобные явления — происходят из-за того, что впитанный в путешествии астральный флюид дисгармонирует с устоявшейся атмосферой родного жилья, что приводит к своего рода эфирным судорогам. Объяснение казалось убедительным, но в данном случае было решительно непонятно, какой же именно вояж из недавно совершённых так дурно повлиял на душевную гармонию.

— Картрайт, — крикнул Ватсон, — зайдите!

Секретарь появился через минуту. Его живая физиономия казалась виноватой.

— Картрайт, — доктор потёр виски, — вы не помните, куда я ездил в последний раз?

— Кажется, — секретарь наморщил лоб, — вы сегодня собирались в Девоншир… Я помню, как вы собирались на вокзал… оставили на столе сигары… — Картрайт поднял на Ватсона умоляющий взгляд. — Но вы же никуда не ездили, сэр, не так ли?

— Нет, конечно, что за чепуха, — нахмурился доктор. — В Девоншире мне делать нечего. Так где же я был в последний раз?

— Может быть, в Эдинбурге, сэр? — робко предположил Картрайт. — Вы, кажется, делали доклад о каком-то новом медиуме.

— Чушь, — неожиданно резко оборвал его Ватсон. — Ладно, работайте.

Секретарь скрылся.

Ватсон задумался. Он и в самом деле ездил на позапрошлой неделе в Эдинбург. Там он сделал публичный доклад, который был хорошо принят публикой. Потом он присутствовал на торжественном ужине… но тут начала выкидывать дурные шутки память. Откуда-то всплыла маленькая, захолустная станция, пустая платформа, где под дождём сидит женщина в голубом газовом платье (Ватсон успел даже придумать ей имя: Луиза) и какой-то маленький человечек со смешным именем, которого он не сумел ни придумать, ни вспомнить.

Надо отвлечься, решил он. Может быть, разобрать корреспонденцию? Это даст ему моральное право прочесть письмо Геммы, подумал он и снова почувствовал что-то вроде укола в сердце — как всегда, когда он думал об этой девушке. Очаровательная, но совершенно несносная особа, которая когда-нибудь сведёт его с ума… если уже не свела…

Он затряс головой и протянул руку к ящику с письмами.

На сей раз их было немного. Приглашение выступить с публичной лекцией в гарвардском Музее естественной истории — пожалуй, стоит принять. Две просьбы о пожертвованиях — в корзину. Туда же — длинное безумное письмо от какого-то очередного медиума, — которому, видите ли, явился дух с сообщением лично для доктора Ватсона. Сколько вреда делу духовного развития человечества принесли шарлатаны!

С интересом он взял в руки письмо от Шерлока. Холмс в последние годы почти перестал писать, предпочитая пользоваться телеграфом или телефонограммами. Обычно это касалось тех или иных старых дел, которые он разрешал описывать. Но на этот раз он прислал настоящее письмо.

Как и многое другое, исходящее от Холмса, оно было коротким и загадочным.

«Ватсон», — писал суссекский затворник, — «пчёлы сказали мне, что в самое ближайшее время вам предстоит принять серьёзное решение, касающееся нашего общего знакомого. Выбор вашего сердца не может быть изменён, но будьте осторожны. Одна лишняя буква, вышедшая из-под вашего пера, может погрузить благородное существо в пучину страданий и лишить надежд на будущую жизнь. Холмс».

Доктор в замешательстве перечитал послание. Он ничего не понял, кроме одного — его друг пытается предупредить его — о чём-то важном, очень важном, о том, что случилось совсем недавно… Память снова выпихнула на авансцену женщину в голубом газе, но это было всё.

Письмо Геммы вызывающе белело на зелёном сукне. Ватсон понял, что не сможет вернуться к работе, пока не прочтёт, что там ещё написала юная сумасбродка.

Когда он вскрывал письмо, то чуть не уронил его: руки почему-то перестали слушаться.

«Ватсон, — писала мисс Ронкони, буквы были маленькими и твёрдыми, как орешки. — Я больше не могу обманывать себя и вас. Я влюблена. Я ждала, когда это пройдёт, но это не проходит уже год. Кажется, это серьёзнее, чем всё, что случалось со мной раньше. Придётся прибегнуть к радикальным мерам.

Имейте в виду следующее. Я избалована. Я легкомысленна. Я невероятно капризна. Иногда я бываю невыносима даже для себя самой, но гораздо чаще — для окружающих. Я не люблю так называемую домашнюю работу. Я не умею готовить английский завтрак. Я не хочу детей, по крайней мере пока. Чтобы окончательно разбить ваше сердце, признаюсь, что мне до смерти надоел спиритуализм. Я высиживаю эти бесконечные собрания, только чтобы видеть вас. Кроме того, я наполовину итальянка, к тому же американского происхождения, что, безусловно, уронит ваши акции в глазах света. — Короче, я невыгодный товар со всех точек зрения, и я жду от вас твёрдого и рассудительного „нет“. Но мне нужно это „нет“, чтобы уехать на родину и больше о вас не думать.

Ответьте мне, как только прочтёте это письмо. Одно слово. Yes or No. Две буквы или три буквы. И окажите мне эту маленькую любезность немедленно, потому что я писала это письмо неделю и схожу с ума. Гемма».

Ватсон с глухим стоном сжал голову руками. Во имя всего святого, чего себе навоображала эта девчонка! Как она вообще посмела обратиться к нему с подобным… — Ватсон попробовал найти подходящее слово, и в голове проявилось недвусмысленное: «ультиматум».

Он обвёл взглядом кабинет, ища то ли поддержки, то ли подмоги. Все вещи смотрели на него враждебно и вызывающе. Гневно рдели бордовые портьеры на окнах. Возмущённо блестел медный газовый рожок, его отражение в хрустальном шаре для прорицаний плыло и дрожало. Зло смотрела базальтовая статуэтка неизвестной науке богини — казалось, её грудь вздымается от волнения. Вещи решительно осуждали Гемму Ронкони, позволившую себе подобную дерзость.

Ватсон развернул чистый лист бумаги, открыл чернильницу и аккуратно вывел первые строчки:

«Дорогая Гемма, мне больно это писать, но вы меня вынудили…» — перо сорвалось, на бумагу скатилась жирная клякса.

Он взял другой лист. На этот раз пошло лучше. «Я отношусь к вам с самой искренней и сердечной симпатией, какая только возможна между двумя душами. Я восхищаюсь вами, и это чувство никогда не покинет моё сердце. Но, по более чем понятным причинам, я не могу составить счастье женщины, подобной вам…» — перо разорвало бумагу, чернила предательски расплылись на зелёном сукне.