Человек с железным оленем

В этом стойбище спортсмен впервые увидел настоящего шамана, который в момент приезда как раз занимался врачеванием.

Просторный чум. Хозяева и гости расположились возле стен, в центре горит костер. Перед ним стоит, как изваяние, полуголый старик в шапке с перьями. Вдруг его горбоносое размалеванное лицо исказилось гримасой, дрогнули побрякушки на шее, звякнул бубен — и словно вихрь пронесся по чуму…

Трещит костер, освещая смуглые застывшие лица, беснуется шаман, ритмично звучит бубен, то звенит, то глухо рокочет, словно гипнотизируя зрителей… Но вот шаман заговорил, тыча грязным пальцем туда, где сидел русский. Поймав несколько косых взглядов, Глеб понял, что шаман болтает что-то неладное.

– О чем это он? — обратился спортсмен к своему знакомому.

– Ты, дескать, вредный человек, — перевел тот. — Только мы ему не больно верим. Давай лекарство.

Взяв из рук Глеба ампулы сантонина, юкагир встал и горячо заговорил. Он показывал на Травина, на себя, на лежавшего за пологом больного. В его речи часто повторялись слова "русский друг", "человек с железным оленем".

…Шаман, оттесненный к самому выходу, бормотал про себя какие-то ругательства, кляня приезжих…

***

И снова человек с велосипедом остается один на один с тундрой.

Низина. Не всегда отличишь, где море, где земля. Только по нагромождениям плавника можно разобраться, что находишься на берегу. Круглые сутки темень. Выручает верная спутница — Полярная звезда. Глебу теперь смешно вспомнить, как еще недавно для ее обнаружения он сначала отыскивал ковш Большой Медведицы, а затем уже по нему брал прямую на звезду.

Под ногами заструги. Беспрерывные ветры прессуют снег, он ложится застывшими волнами; переменится ветер — поверх старых заструг набегут новые. И так за зиму много раз. Разрезай снег — и читай, какие ветры и когда здесь дули. Если засечь по компасу или просто на флажок велосипеда угол, под которым пересекаешь заструги, то можешь легко выдерживать желаемое направление.

У Глеба главная забота — не проскочить случайно устье Индигирки. И хотя низкий берег слит со льдом, глаз привычно отбивает линию раздела воды и суши: береговой снег более пухлый, а на льду он влажнеет от выступающей соли… Снежный покров — это та же карта. Ненец, например, по характеру заструг, по глубине покрова определит не только направление дувших ветров или вчерашнюю погоду, но и скажет, какой выдастся будущая весна…

На этот раз Глеб устраивал ночевку, по всем приметам, на берегу, вблизи от залома из плавника. Он так истосковался по воде. Да, да! Просто хотелось попить, а если нет плавника, то воды не натаешь. Разведя костер, спортсмен принялся ставить палатку, ту самую восьмиклинку, что сшил себе еще в Усть-Цильме. Каждый из восьми швов кончался прочным шнурком. Опорной мачтой, как всегда, служил велосипед. Смастерив из тлеющих углей посреди палатки подобие азиатского мангала (и тепло, и дыма нет), Глеб улегся вдоль велосипеда на торбазах — их, кстати, теперь две пары — одни сушатся, другие в работе. Не проспал и десятка минут, как почувствовал непривычный жар. Оказалось, ветер, подкравшийся из-за гряды торосов, хлестнул резким порывом по палатке. Край ее, видимо, слабо закрепленный, свалился прямо на угли. Сухая бязь вспыхнула, как порох, охватив огнем и пышные волосы велосипедиста. Глеб вскочил и, еще не очнувшись как следует, начал торопливо вминать в снег горящую палатку. Несколько кусков обгорелой ткани — вот и все, что осталось от прежнего убежища.

Теперь спортсмену перед каждой ночевкой приходилось строить "зимовье". Выкопает яму, утрамбует площадку. Нарежет пластины плотного снега и сложит из них круглый шатер. Велосипед, по твердо заведенному правилу, ставится так, чтобы утром сразу же знать направление, по которому шел. Все строительство продолжалось обычно час-полтора. Работать уже тем хорошо, что не замерзнешь. Отдых обеспечен даже в мороз — желанье спать спорит с холодом. Утром спортсмен встает, пробивая головой снег, словно мифологическое существо, рождающееся, правда, не из морской пены, а из полярного сугроба. Обтеревшись до пояса снегом, он начинает завтрак. Обычное блюдо — мороженая рыба, которую ест, по примеру северян, нарезав мелкими стружками, либо мороженое мясо. Обеда, как и в начале пути, нет. Режим остается законом, в который лишь пурга может внести поправки.

Так получилось, например, когда Глеб находился уже неподалеку от Индигирки.

Проснулся он в своем убежище как обычно в семь. Наверху гудело. Тундру, отмалчивавшуюся целых полмесяца, как говорится, прорвало. Она высказывала на своем свистящем языке массу пренеприятнейших новостей. "Во-первых, — говорила она, — ты, товарищ Травин, потеряешь, может быть, день-два, а может быть и неделю; во-вторых, тебе следует экономить пищу, то есть отсиживаться впроголодь; в-третьих, можешь замерзнуть; в-четвертых…" и так без конца.

Прошли сутки, и еще одни. Нельзя сказать, чтобы уж особенно холодно, но снег все же не пуховое одеяло. Съежившись в своем логове, Глеб от скуки начал даже сны видеть. Возникали картины, весьма далекие от его сурового арктического бытия… Но однажды какой-то полудремавший нерв дал необычный, тревожный сигнал — мозг, все тело наполнилось от этого толчка ощущением опасности.

Еще не проснувшись, Глеб открыл глаза. Что это? С низкого сводчатого "потолка" на него глядели черные зрачки… Он страшно закричал и рванул нож. Виденье исчезло. Но наверху осталась дыра, через которую лился лунный свет.

Он все же подумал бы, что все это приснилось, но в море, к торосам, уходил след, оставленный будто валенками.

Так впервые встретился Глеб с белым медведем. Случилось это в канун нового, 1931 года.

Через десяток дней Травин уже двигался по западному рукаву Индигирки и 31 января увидел впереди огоньки селения.

ГЛАВА 5 . НЕТ, СЕВЕРНЫЙ ПАРНАС — ЭТО НЕПЛОХО

ЦИКЛОМЕТР отщелкал от морского берега немногим более сотни километров. Судя по карте, именно на этом расстоянии и находится село с многообещающим названием Русское устье. Но перед глазами снова чернеют лишь хорошо знакомые якутского типа срубы с плоскими крышами. Постучал в светящееся оконце.

Хлопнула дверь с нарисованным у притолоки черным крестом, на улицу вышла женщина. Глеб уставился на ее костюм: обыкновенная российская кацавейка и длинная широкая юбка. Он настолько уже привык к одеяниям из меха и ровдуги, что от неожиданности растерялся.

– Заходи, странник, гостем будешь, — пригласила женщина певучим голосом.

Глеб шагнул по пробитой в снегу лесенке в сени, а затем через порог в жилье.

В небольшой, единственной комнате горел в углу жирник. Стояли кровать, покрытая ситцевым лоскутным одеялом, стол и лавка.

– Нам еще лонись один якут из Казачьего баил, что "темир таба" — "железный олень" сюда идет, да мы не поверили, — произнесла женщина. — Ты у председателя был?

– Нет. А это далеко?

– Тамотка, — неопределенно махнула рукой хозяйка. — У церкви. Ступай за мной.

– Вот он, странник-то с колесницей! — представила она через пять минут гостя председателю — рослому черноволосому налитому силой человеку.

– Глебом Леонтьевичем Травиным величаешься? А я Егорий Щелканов, председатель охотничьей артели. Ты, Василиса, поди другим расскажи про новость, — обратился председатель к женщине, которая привела Глеба.

Вскоре в доме нельзя было протолкнуться. Набралось человек двадцать. Все в матерчатой одежде из ситца, сатина и даже из плиса. Ничего типичного северного, отмечал Глеб, кроме торбазов. Да и речь настоящая русская, только с каким-то старославянским выговором.