47-й самурай

— Мне приходилось видеть и кое-что получше, — снисходительно заметил Кондо. — Право, думаю, за такой удар Досю следовало бы тебя хорошенько отчитать.

Боб уже не воспринимал издевки; он стоял, пытаясь отдышаться.

— Тебе нечего возразить? Ты выдохся. Это был твой последний удар. Ты истощен. У тебя больше не осталось наступательной энергии.

Не дав ему договорить, Свэггер сделал выпад вперед, прямой цуки, но в этом ударе не было силы, и он все равно встретил лишь пустоту, которую только что занимая Кондо.

Свэггер жадно глотнул кислород. Ему никак не удавалось отдышаться. Господи, ну где же второе дыхание? Кто дал ему сегодня выходной?

— Свэггер, позволь мне закончить. Ну зачем тебе распоротый живот, вывалившиеся внутренности, крики, боль? Я могу положить быстрый конец твоим страданиям.

Свэггер ответил ударом наискось сверху вниз, таким неуклюжим и плохо скоординированным, что Кондо воспринял его чуть ли не как оскорбление. Лезвие прошло от него не меньше чем в семи дюймах. Боб понял, что у него в запасе почти ничего не осталось.

— Эй, старый лев, просто дай мне закончить все, быстро и чисто.

Боб благоразумно не послушался этого совета, откликнувшись на него синдзёкугири, вертикальным ударом вниз, но медлительным и абсолютно безобидным.

— Если тебе не удалось убить меня в самом начале, ты вообще не сможешь меня убить, — заметил Кондо. — Ну хорошо, я сделал предложение. Я отдаю тебе должное. Это было замечательно. Ты мужественно сражался. Но партия закончена. Еще пять ударов, из которых ты сможешь выдержать только четыре. Ты умрешь с честью, великий самурай.

— Да пошел ты! — только и смог предложить в ответ отчаявшийся мозг обессилевшего бойца.

— Хай! — воскликнул Кондо.

Удары последовали так быстро, что взгляд Свэггера не успевал за ними следить. Лишь первобытный умирающий воин у него глубоко внутри, взяв на себя его инстинкты, сумел довольно сносно отразить первый удар слева наискось, второй удар справа наискось, кое-как поставил меч горизонтально, отбивая третий удар снизу вверх, метнулся вправо, уворачиваясь от четвертого, снова справа наискось, но все-таки оказался беспомощным перед пятым, заключительным ударом, боковым йокогири.

Нет времени.

Нет сил.

Нет скорости.

Лезвие Боба не могло поспеть за мелькнувшей сталью, которая, казалось, еще больше ускорялась, приближаясь к его телу.

Это был безукоризненный йокогири, Кондо вложил в него все свои силы и мастерство. Как он и обещал, его клинок беспрепятственно преодолел вымотанную линию обороны Свэггера. С графической четкостью Кондо представил себе, что произойдет дальше.

Якиба — закаленное острие — проходит через бедро, рассекая его, направляется вверх, крушит головку бедра за счет неотвратимой физики собственной энергии удара, затем рассекает тазовую кость и перерубает бедренную артерию, выпуская на свободу поток крови. Разорванная артерия извергает свое содержимое в воздух бурлящим фонтаном, превращающим белый снег в пурпурную слякоть. А лезвие, еще не растерявшее свою энергию, движется дальше, разделяя мягкие ткани, и наконец выходит на свободу, завершив ампутацию. Боб падает, истекая кровью. Клиническая смерть, возможно, приходит и не мгновенно, но определенно в течение двух секунд.

Однако хотя мозг говорил Кондо, что все это неминуемо произойдет, случилось нечто иное. Вместо этого он ощутил неожиданную дрожь лезвия, успевшего лишь чуть-чуть погрузиться в бедро и тут же застывшего. Рукоять едва не вырвалась у него из рук, и он с трудом успел ее удержать, почему-то вспомнив одно древнее изречение. Кто это сказал? Где, когда? Почему оно так знакомо?

«Сталь режет плоть, сталь режет кость, сталь не режет сталь».

Опомнившись, Кондо попытался отступить назад. Но не успел.

Это был миги кириаге, удар слева направо вверх, подобный движению косы, лучший прием Свэггера, отточенный до совершенства на пустынных холмах Айдахо под немилосердным палящим солнцем. Со своей стороны, злобный старик Мурамаса также сделал все, что мог. Его лезвие жаждало крови, поднимаясь прямо от бедра, через крупные и мелкие сосуды, через влажные органы и ткани, открывая целый анатомический урок человеческих внутренностей, чтобы они смогли исторгнуть свое черное содержимое на снег. Это был далеко не лучший удар Свэггера, ибо ему не хватило силы и лезвие остановилось на полпути, не дойдя до позвоночника и уж тем более не поднявшись до легких, чтобы лишить тело кислорода и нарушить биомеханику внутреннего строения тела. Однако даже Досю признал бы его достаточным.

Боб выдернул меч и, увидев далекое так, словно оно было вблизи, а близкое так, словно оно было вдалеке, довольно изящно перешел в следующую наиболее подходящую стойку, касуми («туман»): меч горизонтально над плечами, удерживаемый вывернутыми запястьями.

— Похоже, тебе все-таки стало страшно? — спросил Боб.

Ему показалось, он увидел мелькнувший страх на искаженном лице Кондо: «Я смертный, сейчас я умру, мое время истекло, почему, почему, почему?»

Касуми Боба словно по волшебству сама собой выплеснулась в цуки, не слишком прицельный, но все же достаточно хороший: острие вонзилось Кондо в горло, рассекло гортань и шейную артерию, наполовину перерубило позвоночник и на долю секунды удержало его от падения.

Боб освободил меч, и Кондо повалился на землю, извергая из страшных ран огненно-красную жидкость. Его лицо стало отрешенным, взгляд устремился в пустоту, рот обмяк. Упав, он поднял облачко розоватого снега.

Отступив от поверженного противника, Свэггер пощупал свое бедро, где сталь, вставленная в человеческую плоть тридцать лет назад благодаря русскому снайперу во Вьетнаме, остановила блестящий удар Кондо. Это был единственный козырь Свэггера, и он поступил мудро, разыграв его в последнюю очередь. Разрез был аккуратный, но неглубокий; из него, пульсируя, вытекала черная жидкость, однако бурного гейзера не было, из чего следовало, что ни одна крупная артерия не задета и ему не грозит смерть от потери крови. Боб быстро приложил к ране тампон, закрывая ее тканью, пропитанной составом, способствующим свертыванию крови. Он понимал, что без швов все равно не обойтись и их надо наложить в течение часа, если у него до тех пор хватит сил. Достав второй тампон, Боб прижал его к кровоточащей резаной ране на левом плече.

Господи, как же больно!

Отойдя назад, он отыскал ножны и застыл на мгновение.

«Сделай все, как полагается, — подумал он, — Поблагодари этот долбаный меч».

Чувствуя себя довольно глупо, Боб взял меч горизонтально перед собой, поклонился, благодаря маленького японского божка, заключенного в стали, и как можно старательнее произнес: «Домо аригато».[36] Затем, поскольку на полированном лезвии темнело пятно, он резко дернул им вправо, оставляя на снегу узор красных брызг, — цибури, профессиональное движение, запечатленное во всех фильмах.

А теперь ното — завершение: Боб убрал меч в ножны, как того требовали правила, отводя тусклую поверхность лезвия через направляющие пальцы левой руки, одновременно сжимая сайя до тех пор, пока не дошел до самого кончика, после чего аккуратно вставил кончик в отверстие ножен и натянул на лезвие деревянную оболочку, скрывающую и оберегающую его. И все это движение завершилось мягким стуком эфеса, наткнувшегося на дерево.

Его часы показывали 5.39 по токийскому времени. Развернувшись, Боб посмотрел на труп человека, которого только что убил. Кондо лежал в розовом шербете крови, смешанной со снегом. Кровь больше не хлестала, а струилась. Поднявшееся солнце пробивало напалмовыми лентами низкие тучи. Откуда-то налетел ветер и принес облако снега, закружившегося белым вихрем над островком. Из глубины пруда к поверхности поднялся жирный золотой карп и, икнув, оставил после себя расходящиеся круги.

Свэггер снова посмотрел на труп. Конечно, можно было бы отрубить голову, как он и обещал. Однако если честно… какой в этом смысл?

36

Большое спасибо (японск.).