Страница 15 из 18
Только теперь, задним числом, я вспомнил снова о той точке, вокруг которой так долго вращалась моя фантазия. Я взглянул на гору и стал искать место излома. Простым глазом его было не увидеть, но я знал, что оно отмечено телеграфным столбом, установленным на вершине. У него даже было свое название: «Перевал Эскалет». А чуть ниже, там, где идет полоска наносной земли, расположена небольшая заброшенная хижина, обозначенная на карте как «Caba
Произошло какое-то замедление. Чем дольше я смотрел на мой фрагмент, тем более уверенным я становился — в решении? в сделанных выводах? в открытии? в конце? в окончательности? Постепенно этот излом на далеком гребне переместился в меня и превратился в живую точку вращения.
Сначала возник страх смерти — как будто эти два слоя пород сейчас меня раздавят; потом — небывалая открытость: небывалое чувство единого дыхания, какого я никогда еще доселе не испытывал (а испытав, вполне могу опять забыть). — Синева неба над грядой холмов наполнилась теплом, а красный мергель оголенной части — жаром. В залесенной же части — тесно прижавшиеся друг к другу сосновые стволы и зелень всех оттенков, между ветвями — темные полосы теней, как ряды окон какого-нибудь растянувшегося на весь мир поселка на склоне; и каждое дерево в лесу видно теперь по отдельности, и каждое из них кружилось, оставаясь на месте, вечной юлой, а вместе с нею и весь тот лес (и большой поселок) кружился, вращался, оставаясь на месте. За нею — проверенные очертания Сен-Виктуар, перед нею — Д., расцвеченная своими красками, как успокаивающая человеческая форма (долгое время она казалась мне «дроздом»).
Никто не пришел в восторг, никто не вскинул руки. Но было другое — значительное. Кто-то медленно свел руки и, крепко сплетя пальцы, самонадеянно явил кулак. Я готов пойти ва-банк и поставить на все! — И я увидел, как распахнулось передо мною царство слов — вместе с великим духом форм; сокровенным вместилищем; отмеренным мгновением неуязвимости; ради «неопределенного продолжения существования», как говорил философ, определяя вечность. Я не думал больше ни о каких «читателях»; исполненный необузданной благодарности, я только смотрел на землю. — Черно-белая мозаика мелких камушков. Над лестницей, которая вела на второй этаж «харчевни», парил привязанный к перилам голубой воздушный шарик. На столе, на улице, стоял алый эмалевый кувшин. Воздух над Плато философа был окрашен той особой свежей синевой, к которой так часто прибегал Сезанн, живописуя эту часть пространства. А непосредственно над горой летали тени облаков, как будто там, в вышине, кто-то все время раздвигал и задвигал занавес; и вот наконец (ранний заход солнца середины декабря) весь массив застыл спокойно, освещенный ровным желтым блеском, — словно остекленел, нисколько не препятствуя при этом, в отличие от другой известной горы, возвращению домой. — И я почувствовал структуру всех этих вещей, она была внутри меня — мое надежное снаряжение. «ТРИУМФ!» — подумал я, как будто все уже благополучно написано. Подумал — и рассмеялся.
Д. как всегда следила мыслью за всем происходящим и потому, когда я спросил ее о проблеме соединений и переходов, смогла тотчас же дать ответ. Она даже взяла с собой образцы разных тканей, которые предназначались для пальто: парча, атласный шелк и дамаст.
— Стало быть, ты хочешь, чтобы я рассказала тебе о пальто. Все началось с того, что я назвала задуманное мною великой идеей. Пальто должно было стать ее осязаемым воплощением. Я начала с одного рукава. И сразу столкнулась с проблемой: как заставить мягкий, текучий материал держать нужную мне, жесткую округлую форму. Я решила посадить эти ткани на плотную шерсть.
Рукав в итоге получился. Он показался мне таким прекрасным и таким драгоценным, что я подумала: на остальные части, пожалуй, не буду тратить столько сил.
Я размышляла о моей идее, о моментах напряжения и неожиданной податливости в природе, о том, как одно переходит в другое.
Каждый день я смотрела на начатое пальто, час, а то и два, сравнивала отдельные части с моей идеей и обдумывала дальнейшие шаги.
Потом я закончила верхнюю часть. Когда же настал черед нижней, я потеряла чувство целого — взаимосвязь пропала. Я шила какие-то куски, которые, как выяснилось, не поддавались соединению. Работа еще осложнялась тем, что притачеиная к тонкой ткани плотная подкладка значительно утяжеляла все изделие, и потому, когда я строчила на швейной машинке, мне все время приходилось высоко держать края, чтобы нигде не потянуло.
Бывало, я возьму все части, разложу перед собою и вижу — ни одна не подходит к другой. Я все ждала того момента, когда найду наконец ту самую, одну картинку.
В этот период разглядывания, прикидывания я чувствовала постоянную физическую слабость и ни на что не годилась. Я запретила себе даже вспоминать о великой идее.
Меня заинтересовали чертежи и технические планы конструкций китайских крыш, а также проблема распределения нагрузки, давление которой минимизируется за счет правильно рассчитанных отводных элементов. Оказалось, что там всегда предусмотрены особые зоны — такие промежутки.
Однажды поздним вечером я взяла и без долгих размышлений стачала все части, а подол в одном месте закруглила внутрь. Я чувствовала подъем от уверенности в себе.
Закончив работу, я повесила пальто на стену. Каждый день я проверяла его со всех сторон и постепенно начала уважать. Оно было значительно лучше, чем все остальное, сделанное мною, и оно было несовершенным.
В процессе шитья нужно удерживать в памяти каждую уже использованную форму, чтобы иметь возможность двигаться дальше. Но при этом я не могу себе позволить даже внутренне цитировать их, я должна сразу видеть окончательный, конструктивный цвет. Во всяком случае, он может быть только один, а уже форма определяет массу цвета и должна решить проблему перехода.
Переход, с моей точки зрения, должен быть четко разделяющим и одновременно собирающим.
Большой лес
В Венском художественно-историческом музее висит картина Якоба ван Рейсдала, называющаяся «Большой лес». На ней изображена растянувшаяся полоса лиственного леса с внушительными дубами; среди них — бросающееся в глаза белое пятнышко березы, к которой художник так часто возвращается в своих работах. Темная вода с тусклыми отражениями на переднем плане — тоже излюбленный мотив Рейсдала. Здесь эта вода обозначает брод — совсем мелкий, так что даже видны следы or повозок: наезженная колея выходит потом песочно-желтой линией на берег, поворачивает влево и тянется дальше к области леса. Вполне вероятно, картина получила такое название только из-за своих значительных размеров, потому что лес, который мы видим, совсем не велик, а сразу за ним открывается чистое пространство. К тому же он вполне обитаем и его обитатели все очень мирные: чуть спереди поселился путник — в шляпе, с палкой, он сидит на обочине, положив узелок рядом с собою, а несколько в глубине разместились мужчина и женщина, которые выходят парой из-за поворота, — в легкой одежде, с зонтиком в руках (на небе бело-серые облака). Не исключено, однако, что эта картина представляет собою в действительности лишь фрагмент «большого леса»; может быть, конечно, точка, с которой он писался, находится не вовне, а уже внутри, и взгляд, как это бывает у путников, только зашедших в лес, обращается назад. Ощущение широкого пространства усиливается одной особенностью голландских пейзажей семнадцатого века: какими бы малоформатными они ни были, эти пейзажи, со всеми своими водоемами, тропинками в дюнах и темными кронами (при щедром участии неба), неизбежно начинают расти в момент их созерцания. Явственно растут деревья, они стоят и растут, а вместе с ними растет и общая спокойная сумеречность. Даже два остановившихся всадника, даже те стоят и растут.
6
Хижина Сезанна (фp.).