Шутовской хоровод

— Божественные огни! — сказала миссис Вивиш, когда они снова проезжали через Пиккадилли-сэркус.

Гамбрил промолчал. В прошлый раз он сказал о них все, что мог.

— А вот и еще такая же реклама, — обрадовалась миссис Вивиш, когда они проезжали возле Бэрлингтон-Хауса, мимо фонтана Сандемановского портвейна. — Если бы у них был еще автоматический джаз, приводимый в действие тем же механизмом! — с сожалением сказала она.

Зеленый парк оставался пустынным и заброшенным в лунном сиянии.

— Напрасная красота, — сказал Гамбрил, когда они проезжали мимо. — Нужно быть счастливым влюбленным, чтобы наслаждаться летней ночью под деревьями. — Интересно, подумал он, где теперь Эмили. Они сидели молча; машина везла их вперед.

Мистер Меркаптан, по-видимому, уехал из Лондона. Его домоправительница рассказала им длинную историю. Настоящий большевик пришел вчера, ворвался в дом. И она слышала, как он кричал на мистера Меркаптана в его собственной комнате. А потом, к счастью, пришла какая-то дама, и большевик ушел. А сегодня утром мистер Меркаптан вдруг, ни с того ни с сего, решил уехать дня на два, на три. И она ничуть не удивилась бы, если бы оказалось, что его отъезд имеет какое-то отношение к этому страшному большевику. Хотя, конечно, мистер Пастер ничего об этом не говорил. Но она помнит его вот таким, и он вырос на ее глазах, так что она-то уж, можно сказать, знает его вдоль и поперек, и ей нетрудно догадаться, почему он поступил так, а не как-либо иначе. Лишь с великим трудом им удалось вырваться от миссис Голди.

Тем временем, пребывая в полной безопасности за спиной целой армии лакеев и швейцаров, мистер Меркаптан беззаботно обедал в Оксхэнгере со своим вернейшим другом и пламенней-шей поклонницей, миссис Спигл. Ей он посвятил свои блестящие миниатюры «Любовь среди Толстокожих»; ибо именно миссис Спигл заметила вскользь как-то за завтраком, что человеческий род следует разделить на два основных вида — на Толстокожих и на тех, чья кожа, подобно коже ее, миссис Спигл, а также мистера Меркаптана и некоторых других, тонка и «восприимчива», как выразил ее мысль мистер Меркаптан, «ко всем ласкам, и в том числе к ласкам чистого разума». Мистер Меркаптан подхватил это случайно брошенное замечание и развил его в целую теорию. Толстокожих варваров он разбил на целый ряд разновидностей: Тупоголовые, Безголовые, Богофилы, Трудолюбивые — деловитые, сплоченные и жесткие, как навозные жуки, — Филантропы, Русские и так далее. Все это было очень остроумно и тонко-ядовито. В Оксхэнгере мистер Меркаптан был всегда желанным гостем. Когда по городу бегают на свободе опасные толстокожие вроде Липиата, благоразумно было воспользоваться этой возможностью. Он знал, что миссис Спигл встретит его с распростертыми объятиями. Так оно и было. Он явился к самому обеду. Миссис Спигл и Мэйзи Фар-лонгер уже кончали рыбу.

— Меркаптан! — Казалось, миссис Спигл вложила в это восклицание всю душу. — Садитесь, — продолжала она, воркуя как горлица. Пение слышалось в каждом ее слове. Она посадила его рядом с собой. — Н'вы пришли как н'раз вовремя, чтобы рассказать нам все о н'ваших лесбийских н'похождениях.

И мистер Меркаптан, разразившись своим богато оркестрованным хохотом — писк и рычание вместе, — уселся и наполовину по-французски — отчасти a cause des valets[140], сказал он, кивнув на мажордома и лакея, отчасти же потому, что этот язык более соответствовал подобным излияниям, — принялся, прерываемый и подстегиваемый воркованьем миссис Спигл и радостными возгласами Мэйзи Фарлонгер, подробно излагать, со всем возможным остроумием, свои похождения на греческих островах. Как приятно, говорил он себе, находиться среди подлинно цивилизованных людей! В этом блаженном доме с трудом можно поверить, что существует такая порода людей, как Толстокожие.

А Липнат по-прежнему лежал, вытянувшись на своей постели, витая, как ему самому казалось, где-то далеко, в темных межзвездных пустотах. Оттуда, из этих далеких, абстрактных пространств, он, казалось, смотрел бесстрастным взглядом на свое тело, растянувшееся на закраине отвратительного колодца; смотрел назад, на свое прошлое. Все, даже его неудачи, казалось таким маленьким и прекрасным; страшные катаклизмы казались не больше чем мелкой рябью; от всех воплей к нему доносились только призрачные, нежно-гармоничные звуки.

— Нам не везет, — сказал Гамбрил, когда они снова сели в такси.

— Не знаю, — сказала миссис Вивиш, — может быть, нам как раз очень везет. Вам в самом деле хотелось повидать Меркаптана?

— Ни капельки, — сказал Гамбрил. — А вам в самом деле хочется видеть меня?

Миссис Вивиш опустила уголки своего рта в страдальческой улыбке и не ответила.

— Разве мы не проедем в этот раз через Пиккадилли-сэркус? — спросила она. — Мне хотелось бы еще раз посмотреть на огни. Они дают человеку на время иллюзию веселья.

— Нет, нет, — сказал Гамбрил, — мы едем прямо к вокзалу Виктория.

— Может быть, сказать шоферу, чтобы он?..

— Ни в коем случае.

— А, ну что ж, — сказала миссис Вивиш. — Может быть, оно и лучше без возбуждающих средств. Помню, когда я была очень молода и когда я впервые начала выходить в свет, как я гордилась тем, что открыла шампанское. Мне казалось, что быть чуточку пьяной удивительно приятно. Что этим можно очень гордиться. И в то же время как ненавидела я вино! Мне был противен его вкус. Порой, когда мы с Каллиопой мирно обедали вдвоем, и не было мужчин, и не нужно было соблюдать декорум, мы угощались роскошным самодельным лимонадом или даже малиновым сиропом с содовой. Дорого бы я дала, чтобы снова пережить то восхитительное ощущение, какое вызывал во мне малиновый сироп!

Колмэн оказался дома. После небольшой задержки он сам открыл дверь. Он был в пижаме, а лицо его было запачкано красно-коричневыми пятнами, его борода была замарана тем же самым высохшим красящим веществом.

— Что вы с собой сделали? — спросила миссис Вивиш.

— Омылся в крови агнца, только и всего, — ответил Колмэн, улыбаясь, и его глаза заискрились голубыми огоньками, как электрическая машина.

Дверь в противоположном конце маленькой передней была открыта. Глядя через плечо Колмэна, Гамбрил видел ярко освещенную комнату и посреди нее подобный большому четырехугольному острову широкий диван. На диване, спиной к двери, полулежала энгровская одалиска, только более тонкая, более змеевидная, более похожая на гибкого розового боа-констриктора. Большая темная родинка на ее правом плече показалась Гамбрилу очень знакомой. Но когда, испуганная громкими голосами позади себя, одалиска повернулась и увидела в полном замешательстве, что бородатый дикарь оставил дверь открытой и что ее могли увидеть или, вернее, что ее видели какие-то чужие люди, — раскосые глаза с тяжелыми белыми веками, тонкий нос с горбинкой, широкий и полный рот показались еще более знакомыми, хотя они были видны всего лишь на какую-нибудь долю секунды. Лишь на какую-то долю секунды одалиска предстала в облике Рози. Потом ее рука лихорадочно схватилась за одеяло, розовый боа-констриктор изогнулся и перевернулся; и через несколько секунд там, где лежала одалиска, оказался длинный предмет, завернутый в белую простыню, похожий на жокея с проломленным черепом, когда его уносят с круга.

Ну, знаете... Гамбрил был просто-таки возмущен; он не ревновал, но был поражен и справедливо возмущен.

— Что же, когда вы кончите ваше омовение, — сказала миссис Вивиш, — вы, надеюсь, не откажетесь поужинать с нами. — Колмэн стоял между ней и дверью; миссис Вивиш не видела, что было в комнате.

— Я занят, — сказал Колмэн.

— Оно и видно. — Гамбрил говорил насколько мог саркастически.

— Разве видно? — спросил Колмэн и обернулся. — А ведь в самом деле видно. — Он сделал шаг назад и закрыл дверь.

— Это последний ужин Теодора, — умоляла миссис Вивиш.

— Все равно, даже если это его последняя вечеря, — сказал Колмэн, радуясь случаю немного покощунствовать. — А что, разве его будут распинать?

140

Из-за слуг (фр.).