Свое имя

— С этой минуты, товарищ Черепанов, ты помощник паровозного машиниста, — сказал он. — Поздравляем тебя…

Митя быстро поднялся, молча кивнул головой. «Товарищ Черепанов! Товарищ!» Никогда еще так его не величали. Его звали Димой, Митькой, просто Черепановым. Но «товарищ Черепанов» — это уже совсем другое…

— Теперь скажи, где бы ты хотел работать: остаться на узкой колее или, может, перейти на широкую?

Неужто вот так неожиданно и просто решится то, о чем он столько думал? Нет, нет, это не послышалось, это спросил Непомнящий и ждет ответа. А ворот рубашки железным обручем вдруг сдавил горло; Митя хотел расстегнуть его, но тотчас отнял руку.

— За тобой слово, товарищ Черепанов…

— Я остался бы на узкой, — каким-то чужим голосом сказал Митя. — По-моему, все равно, какая колея — чуточку поуже или пошире. Не это главное. Но если можно… Я хотел бы на паровоз, где отец работал…

— Быть по-твоему, товарищ Черепанов…

Максим Андреевич медленно ходил по комнате, разрезая синие волны махорочного дыма. На звук открывающейся двери он быстро повернулся.

— Все, Максим Андреич! — запыхавшись, подбежал Митя. — Сдал…

— Ну вот! — Старик усмехнулся и легонько похлопал его по плечу.

Когда вышли на деповский двор, Митя сказал, стараясь скрыть радость:

— Меня на широкую переводят, Максим Андреич…

Старик замедлил шаг. Радостное и вместе с тем грустное чувство, которое он всегда испытывал, провожая учеников, охватило его и теперь. Возьмешь птенца желторотого, выучишь его летать, а он крылышки расправит и летит от тебя. Вот еще один улетает, еще один год минул. А много ли их еще осталось, годочков-то?

— Такая уж наша доля стариковская, — со светлой тоской отозвался Максим Андреевич и протянул руку. — Матери поклон от меня передай…

Не успел Митя закрыть за собой калитку, как навстречу ему на крыльцо вышла Марья Николаевна. Хотела спросить об экзамене, но по движениям сына, по каждой черточке его сияющего лица все поняла.

— Завтра будет приказ, — громко говорил он, расхаживая по столовой. — Завтра, наверное, и в маршрут… На папином паровозе…

Марья Николаевна постояла молча и вышла в соседнюю комнату. Митя с тревогой посмотрел ей вслед: неужели чем-то огорчил, расстроил мать?

Подошел Егорка, внимательно слушавший Митин рассказ, положил руки на его колени:

— Ну, теперь покатаешь? Сам ведь обещал. Тебя же дедушка катал на паровозе…

Улыбаясь, Митя ладонью провел по русой челке:

— Еще самую чуточку подрастешь, и сразу возьму.

— Начинается! — захныкал Егорка. — А еще говорят, надо быть честным…

Вернулась Марья Николаевна, подошла к Мите. На ее маленьких сморщенных ладонях лежали белые выпуклые часы с цепочкой. Митя быстро поднялся с кушетки и почему-то замер в нерешительности.

— Возьми их, Димушка… Возьми, — тихо сказала Марья Николаевна. — Помощнику машиниста надобно время знать…

Он осторожно взял часы обеими руками, завел и долго, не отрываясь смотрел на них. Потом взглянул на мать и сразу понял, о чем думает она сейчас. «Вот приспело время и сына провожать. А Тимофей Иванович не дождался радости…»

Было тихо. Часы тикали на всю комнату, отмеряя быстротечное время…

— Теперь ты самый настоящий железнодорожник, — говорила Вера, когда они встретились вечером на углу Комсомольской. — А как стрелка бегает… Надо почаще на них смотреть, тогда не забудешь, что время летит, летит. Кстати, сколько мне еще жить в этом городе? Восемнадцать часов…

— Немного, — тихо сказал Митя.

Город искрился россыпями огней. Горы будто отодвинулись и стали похожими на тучи. Огни разбегались далеко-далеко, мерцая в темноте, исчезая и появляясь вновь.

Издали доносились свистки паровозов, звонки трамваев, звуки автомобильных сирен. Ветер раздувал багровое зарево над городом, оно ширилось, разливалось, захватывая полнеба.

Миновав улицу Красных Зорь, они зашли в «свой» парк, посидели на «своей» скамейке, усыпанной опавшими листьями, и спустились в город, к пруду.

За плотиной, у самой воды, шумел завод. Он был похож на гигантский черный корабль, увешанный огнями. Отражения этих огней колыхались на воде, и чудилось, будто корабль покачивается на приколе.

На горе Крутихе взрывали породу. В небе вспыхивали бледные зарницы, и темная вода в пруду отсвечивала вороненой сталью.

— Перед отъездом, говорят, обязательно надо присесть, — засмеялась Вера и опустилась на гранитную скамью.

Митя сел рядом.

— Уедешь вот… Институт, занятия, общественные нагрузки, новые друзья…

— И что же? — весело отозвалась она, — А старым буду писать письма.

— Раз в год соберешься.

— «Здравствуйте, Митя! Всего три дня назад писала вам, но уже накопилось много новостей, которыми нужно поделиться, и хочется узнать все-все о вашей жизни. Меня и здесь избрали в редколлегию факультетской газеты. Вчера весь вечер оформляли очередной номер. Дни бегут, что называется, без оглядки. После лекций — в читалку, а когда голова перестает варить, всей группой отправляемся в кино или в театр. Потом обсуждаем, спорим. Мои соседки по комнате — три очень хорошие девочки. Общежитие у нас чудесное. А что у вас хорошего? Каковы успехи? Что читаете сейчас? Между прочим, я с удовольствием прочитала книгу Марка Твена «Простаки за границей» (я вообще люблю Твена, он умница). Оказывается, он был в России, конечно старой, и с теплым чувством пишет о нашей стране. На этом заканчиваю свое послание: девочки зовут немного погулять. Сегодня прекрасная погода, небо ясное, и я непременно увижу Полярную звезду. Всего-всего наилучшего…» Вот как я буду писать…

От содержания этого импровизированного письма, от внезапного «вы», Митя сидел в радостном оцепенении.

Вера задумчиво смотрела на пруд. Несколько лодок неторопливо скользили по воде. Одинокий женский голос тихо пел:

Знакомая песня почему-то звучала сегодня так грустно, что у Веры сдавило горло. С жадностью глядела она на пылающее небо, на завод-корабль, на огни, на тихую воду, и все было ей необъяснимо дорого и мило, и хотелось все-все навсегда сохранить в памяти.

Час добрый!

Оформление перевода отняло столько времени, что Митя боялся опоздать к Вериному поезду. Получив наконец документы, он отправился к нарядчику ширококолейного депо. Девушка с льняными вьющимися волосами просмотрела бумаги, бросила на Митю короткий и, как ему показалось, ласковый взгляд и повернулась к старшему нарядчику:

— Вы горевали, Денис Иванович: черепановская, мол, фамилия перевелась в депо. Пожалуйста!

Старший нарядчик, пожилой человек с болезненно-серым лицом, уважительно посмотрел на Митю:

— Так, так. Замена, значит. Очень приятно…

И тут же сообщил не очень приятную новость: три-четыре поездки Мите придется сделать дублером — так положено при переходе с узкой колеи…

Девушка тем временем отыскала металлический прямоугольный жетон, выкрашенный в зеленый цвет, и простым карандашом вывела на нем Митину фамилию.

— Завтра белилами напишем, напостоянно, — вслух подумала она и повесила жетон на доску. — Выезжать сегодня в двадцать три ноль пять, с двухсотым поездом…

Доска здесь была внушительная, в полстены. И на ней, под той клеточкой, где когда-то значилось имя Тимофея Ивановича Черепанова, стояло теперь его, Митино, имя. Пускай еще неслышное, неизвестное, но все-таки свое имя. И стояло оно прочно, «напостоянно».

Узнав, что паровоз, на котором он будет работать, недавно вернулся из маршрута, Митя отыскал машину. «Федя», могучий и красивый, стоял на свободном пути, возле депо. Поднявшись в будку и задыхаясь то ли от крутых ступенек, то ли от чего другого, Митя огляделся. Внутренность будки напоминала маленький машинный зал или лабораторию. И от чистоты, от сияния арматуры здесь было необыкновенно светло.