Страница 73 из 84
Дорога то бежит вдоль живой стены леса, то врывается в долину, со всех сторон замкнутую синими перекатами гор, то несется по гулкому каменному ущелью. Иногда по обе стороны ее дико громоздятся серые гигантские камни, раскиданные природой в каком-то первобытном неистовстве. Меж огромных замшелых валунов стоят редкие невысокие сосны. Им одиноко и тоскливо здесь, и они сбегают с обожженного солнцем и обветренного склона туда, где густая чаща манит покоем и прохладой.
Местами плотную зелень по крутым скатам снизу доверху прочерчивают бурые полосы — лютые следы огня. Дорога близко подходит к старым пожарищам. На снежном фоне мрачно чернеют горелые обломыши стволов, то одинокие, то будто в предсмертном отчаянии приникшие друг к другу. А дальше — снова безмятежная зелень нескончаемых лесов. Дорога взбирается в гору, и с вершины ее виден лесной коридор — ровная полоса, точно машинкой выстриженная в зеленой гущине. И по ней стелется стремительная черная колея.
Но особенно красива дорога вот здесь, на перевале. За лиловой колеблющейся дымкой лежит, словно каменное чудовище, Уральский хребет. И всегда, когда мимо проносится этот столб с черной надписью «Европа — Азия», Митю охватывает непонятное волнение; что-то чародейское, волшебное чудится ему в этой необыкновенной пограничной черте…
— Почему уголь не смачиваешь? — закричал Самохвалов. — Тебе известно, что потерь меньше…
— Виноват! — Митя оторвался от двери, поднял руки: — Только лекций не нужно.
— Видали! — шумел помощник. — Свою копеечку небось на учете держишь, а казенный рубль тебе ничто…
Максим Андреевич отвернулся к окну: совсем недавно он пробирал помощника этими же словами…
В начале поездки Самохвалов дулся, старался не встречаться глазами с ним, с машинистом, и Митя догадывался о причине его смущения. Но потом работа захватила помощника, он «отошел», даже повеселел немного.
А эта беззлобная вспышка была, видимо, запоздалым последствием утренней размолвки. Митя добродушно крикнул ему:
— Да ты не серчай. Это у меня, должно, от скорости. Чувствуешь, как жмем?
В ответ Самохвалов лихо прикрыл один глаз и выставил большой палец правой руки.
Навстречу паровозу гигантскими шагами бежали телеграфные столбы, мелькали прозрачные березнячки, испуганно шарахались в стороны молодые сосенки.
Максим Андреевич чаще обычного посматривал на часы.
— Ну как? — смущенно и радостно спрашивал помощник.
— Что — как?
— Я говорю: что они показывают?
— Известно — время показывают, — с каменным лицом отвечал машинист. — А у одного моего приятеля были часы, так те еще и месяц, и число показывали…
— Не мучайте, Максим Андреич!
— А-а, понял. Может статься, перекроем…
— Как это — может статься?
— Ну, ежели возражаешь, так наверняка перекроем…
Митя подошел к помощнику:
— Дай-ка я потоплю. А ты отдохни малость…
Самохвалов озорно сверкнул цыганскими глазами и протянул ему лопату.
Широко расставив ноги, зажмурившись от слепящего жара, Митя сильными, уверенными движениями посылал в топку уголь.
Самохвалов, наблюдая за кочегаром, вышел на середину будки.
— Видали, Максим Андреич, как топит? — И он ткнул пальцем в Митин нос, точно в кнопку звонка.
Машинист ухмыльнулся, погладил обкуренные усы.
— Скоро придется место для него опростать. — Самохвалов показал на сиденье у левого окошка.
— К тому идет, — задумчиво согласился старик.
— Всем хорош наш кочегар, — продолжал Самохвалов, — одно только непонятно: до сих пор не в комсомоле. Не то увиливает, не то сразу в партию собирается? А по всему можно сказать: авангард!
Митя услышал иронию в этих словах и, не раздумывая, кинулся в атаку:
— А я утром забыл, что ты комсомолец.
— Ладно, ладно, — миролюбиво замахал руками Самохвалов. — Про меня уже поговорили. Нет, правда, почему стороной держишься? Что у тебя?
Искренность и сердечность Самохвалова сбили Митин наступательный порыв. Он помолчал в раздумье и признался, что боится подавать: вдруг откажут? Тем более, Урусова. Сказала, что он еще не комсомолец.
— Когда это было! Под горячую руку и не такое можно сказануть, — возразил Самохвалов. — Как вы считаете, Максим Андреич, примут его?
Старик пристально взглянул на Митю.
— В прошлом году голосовал бы против. А нынче, будь я комсомолец, сам, пожалуй, отписал бы рекомендацию…
— Слыхал, голова? А от меня хоть сегодня получай… если не брезгаешь…
Митя стоял посреди будки. Внезапная радость расслабила его, отняла язык.
— Ну, чего ты, ровно подавился? — легонько толкнул его в плечо помощник машиниста. — Пиши заявление… На фронте-то как? Выдалась минутка между боями, садится человек и пишет…
Сколько раз рисовал он себе эту минуту, сколько думал о ней с мучительными сомнениями и надеждой, и вдруг минута эта настала. Настала так нежданно-негаданно! Радостное волнение мешало собраться с мыслями; те несколько слов, которые нужно было написать и которые давно уже написал мысленно, теперь разбежались, разбрелись куда-то, и он с трудом собирал их воедино.
«В комитет комсомола Горноуральского паровозного депо, — писал он, сидя на железном ящике. Буквы прыгали, слова ложились неровно, рука дрожала, наверное, не только от быстрого движения. — Я, Черепанов Дмитрий, паровозный кочегар, прошу принять меня в ряды Ленинского…»
— Насос! Стал насос! — закричал машинист. Тревога до неузнаваемости исказила его голос.
Митя вздрогнул, как от выстрела. Кинув на ящик тетрадь и карандаш, бросился к машинисту. Подбежал и Самохвалов. Максим Андреевич стоял, напряженно глядя в переднее окно. Большая рука его, оплетенная вздутыми венами, лежала на «кране машиниста». На левой щеке, под глазом, часто дергался мускул. Старик перевел тревожный взгляд на тормозной манометр; Самохвалов и Митя посмотрели туда же. Стрелка манометра быстро падала. Над паровозной трубой все ниже взлетал белый дымок, все слабее слышались вздохи насоса.
— Едем без тормоза, — подавленно сказал машинист. — Скоро уклон…
Растерянно потоптавшись, Митя кинулся из будки. По узкой площадке, огибающей котел, хватаясь руками за железный барьер, достиг умолкшего насоса, заглянул в масленку. Максим Андреевич и Самохвалов следили за ним. Митя знаками показал, что уровень масла достаточен, и, поджав губы и нахлобучив на самые глаза шапку, задумался.
Лесной коридор кончился. И сразу же начался уклон. Навстречу все быстрее летели придорожные березы и сосны, избушки путевых обходчиков, осиновые рощи, длинные заборы снегозаградительных щитов. Далеко внизу, под горой, будто чей-то рыжий вихор, растрепанно вздымался ядовито-желтый дымок медеплавильного завода на западной окраине Горноуральска.
— Полная груша масла, — сообщил Митя.
Максим Андреевич молча сосал потухшую трубку. Случись все это на ровном месте, он мог бы отлучиться, но на спуске, когда поезд идет с такой скоростью…
— Нужно в середину посмотреть, — сказал он.
— Я ремонтировал насос, — крикнул Митя. — Я открою, посмотрю…
— Михаил, займись насосом. Димитрий, на топку, — приказал машинист.
Огонь ревел как-то особенно злобно. Пламя будто хотело вырваться и поймать того, кто осмелился потревожить его. Бросив несколько лопат, Митя захлопнул дверцу и провел рукой по лицу: ему показалось, что на лбу и на щеках у него потрескалась кожа. И все-таки ему хотелось быть на месте Самохвалова. Он с завистью следил за помощником, когда тот, застегнув тужурку и наклонив голову, двигался по площадке к насосу и когда с красными исхлестанными ветром щеками вернулся в будку. В руках у него поблескивал бронзовый цилиндрик золотника насоса.
— Масленка забилась, насос всухую работал, — задыхаясь, сказал он. — Поршневое кольцо сломалось…
Максим Андреевич посмотрел на него из-под насупленных бровей.
«Вместо кольца — асбестовый шнур», — мелькнуло у Мити.
— Шнур… Асбестовый шнур! — закричал машинист. — Понял? — и потянул рычаг свистка.