Свое имя

Только сейчас, когда они рядом присели на скамье, Митя заметил перемену в Верином лице. Соломенные косы с бантиками не свисали ученически за спиной, а были уложены венком вокруг головы; тонкие, чуть курчавые на висках волосы светились. Но главная перемена заключалась в выражении ее лица: Митя никогда не видел его таким сумрачным и растерянным.

— Все сошлось одно к одному: и с отцом, и с Алешкой и у меня самой…

Митя слушал, напрягая внимание, преодолевая удивительную, неизвестную раньше рассеянность.

Еще год назад все было так благополучно в их семье, так ясно в Вериной жизни, и вот все рухнуло: семья, планы, надежды…

«Нет, она ничего не знает, — думал Митя. — Ну ушел отец, ну нельзя в этом году поехать в институт, — разве это самое страшное?» Митя согласился бы на все: пусть бросил бы их отец, пусть Митя никогда не добился бы своей цели, пусть злился и обвинял бы, как Алешка, только бы отец был жив. Живой, он еще, может, вернется, и снова будет семья, и все будет хорошо и благополучно, а его отец никогда уже не вернется… Да, если бы Вера знала, что случилось в Митиной жизни, она поняла бы, что значат все ее беды и огорчения. Но ведь каждому тяжело свое горе. Ведь оттого, что у кого-то еще большая беда, собственная беда не покажется другому легче.

И Митя пожалел, что в начале разговора у него вырвались недобрые и необдуманные слова, и стал искать слова, которые могли бы утешить Веру.

— Ты уж сажи не пожалела. А разобраться — что у тебя рухнуло? — сказал он негромко. — Если хочешь знать, отец еще может вернуться. Да, да, одумается и вернется, так бывает. А планы твои… С ними тоже ничего не случилось. Просто отодвинулись малость, и всё.

— Как будет, не знаю. А пока… пока это называется: не везет, — горько усмехнулась Вера.

И, хотя совсем недавно Митя думал о себе в тех же выражениях, он передразнил Веру:

— Везет — не везет… Ерунда это, по-моему.

Помолчав, она спросила мечтательно и доверчиво:

— А ты думал когда-нибудь, что такое счастье?

В другой раз он, возможно, попытался бы схитрить, перевести разговор на шутку, но сегодня язык не поворачивался говорить неправду.

— Нет, по-серьезному как-то не приходилось…

— Подтверждаешь мою мысль, — живо отозвалась Вера. — Когда человек счастлив, он о счастье не думает.

Митя скривил губы: «Что и говорить! Счастливец!»

Наклонив голову, она взглянула исподлобья:

— А я думаю, счастье — это… это когда все, что ты задумал, сбывается. Может, не сразу, но сбывается…

— «Сбывается»… — с насмешкой повторил Митя. — Это как же, само по себе, вроде чуда? А по-моему, не так. Вот ты наметила себе цель и идешь. Дорога трудная, то одно, то другое мешает, назад тянет. А ты идешь и идешь. Иногда раскисаешь, как сейчас: «Все рухнуло, не дойду, нету никаких надежд». И все равно идешь. И наконец добиваешься своего и чувствуешь — недаром шла, ты нужна, тебя ждали. Вот это счастье!

— Как хорошо ты сказал! — вздохнула она.

«Жаль, ко мне не подходит. По всем статьям», — подумал Митя.

— Ты прав, — сказала Вера. — Наверное, если бы все получалось легко, сбывалось само собой, какой интерес был бы жить!

Мимо, громко разговаривая, прошла группа юношей и девушек. Потом показалась рослая неторопливая парочка.

— Узнаешь? — шепнула Вера.

Это были Чижов и Маня Урусова. От их крупных фигур на дорожку падала одна большая тень. Склонившись к девушке, Чижов негромко ворковал. Митя долго смотрел им вслед: «Есть счастливые люди! И на работе и на душе — кругом хорошо…»

Когда шаги Чижова и Мани затихли, стало слышно, как сорвался с дерева сухой лист и полетел вниз, цепляясь за такие же сухие и звонкие листья. Вертясь, он упал на Верины колени.

— Осень, — сказала Вера, разглаживая пальцами шершавый листок. — Четвертая осень — и все война…

Он долго смотрел в ее темные глаза и вдруг улыбнулся.

— Знаешь… Ты только не смейся. Захотелось мне изобрести такую штуку, вроде прожектора. Прожектор со смертельным лучом. Прошелся этим лучом — смерть. И поставить бы такие прожекторы на передовой — только сунься! Быстрее бы кончилась война. Здорово было бы, а?

Запрокинув голову, она рассмеялась, и Митя обрадовался, что немного отвлек, развеселил ее. Ни на минуту не забывал он о своем горе, но Верин смех вдруг еще сильнее, резче напомнил обо всем. Митя испытывал такое чувство, словно допустил что-то грубое, кощунственное, словно задел память об отце. В такое время он разгуливает, смешит. А что там дома? Гости, может, уже ушли? Как мама, Леночка? Домой, сейчас же домой!

А Вера как будто и не собирается уходить. Но все равно он поднимется сейчас: пора…

Внезапный порыв ветра прошелся по верхушкам деревьев. Встрепенулись чуткие поникшие ветви берез, беспокойно зашумели сосны. Стайкой пронеслись сухие листья. Вблизи сорвалось несколько шишек и гулко ударилось о землю. Голубоватая вспышка, похожая на вспышку электросварки, осветила полнеба. Деревья неожиданно вырисовались черными великанами. Где-то далеко загрохотало.

— Гроза, — сказала Вера поднимаясь.

Снова налетел ветер. Сосны закачались, зашумели тревожнее, глуше. Небо опять вздрогнуло, озаренное мертвенно-холодным светом.

— Страшно как! — прошептала Вера и взглянула на Митю. — А тебе что, нравится гроза?

— Очень!

Вдали, за рощей, по насыпи шел поезд. Были ясно слышны стук колес, шипение пара, натужное дыхание паровоза на подъеме. Потом ветер донес свисток: поезд будто прощался с городом. Спустя минуту глухие волнистые перекаты грома заглушили шум поезда, но Мите все еще слышался надрывный, тревожащий душу прощальный свисток.

— Вера, — сказал он нетвердым голосом, — разве ты не знаешь… Ведь у меня и на работе, и…

Она слегка вздрогнула. Пристально посмотрела на него и чуть слышно, точно, у нее пропал голос, проговорила:

— Не надо об этом, Митя. Но я верю, верю в тебя… — И, словно не желая дать ему опомниться, схватила за руку: — Что же ты остановился? Бежим!

Шаги за дверью

В доме было тихо. Пахло валерьянкой.

Гроза давно прошла, бронзовая луна, словно начищенная лохматыми тучами до блеска, сияла перед домом. Тень от оконного переплета распласталась на светлом полу большим черным крестом.

Митя поймал себя на том, что думает об отце в прошедшем времени: он любил, он говорил, он был… Был. А память никак не мирилась с правдой.

Однажды, придя с работы, Тимофей Иванович не смог попасть в дом. Привычно нажал захватанную до блеска железную ручку, калитка не открылась. Толкнул коленом — калитка не поддалась. Что за чертовщина, почему днем заперлись? Тимофей Иванович нервно забарабанил по калитке костяшками пальцев. Никто не отозвался. Он постучал еще раз, уже раздраженнее. И вдруг заметил на почерневшем от времени брусе черную пуговку электрического звонка. Чудеса!

Он поднял руку и не очень решительно надавил кнопку. Из прихожей донеслась частая, переливчатая трель. И почти в ту же секунду что-то заскрипело, звякнуло и калитка сама медленно отворилась.

Тимофей Иванович вошел во двор, оглянулся. Истинные чудеса: во дворе никого не было. А калитка тут же неторопливо притворилась, над щеколдой задвигались железные рычажки, и большой ржавый крючок сам упал в скобу. Две веревочки тянулись от рычажков вдоль забора и исчезали в отверстии, высверленном в раме окна; на земле янтарно желтели свежие деревянные опилки.

С любопытством, даже с уважением Тимофей Иванович, потрогал веревочки, причмокнул языком, пробормотал: «Хитро!» — и, заглянув в открытое окно, увидел спрятавшийся за цветочным горшком русый Митин ежик.

Митя давно уже сидел у окна, нетерпеливо посматривая на улицу.

Наблюдения, произведенные из-за цветочного горшка, не дали результатов. Он не смог определить настроение отца и, схватив книжку, сел за стол.

Скрипнули ступеньки крыльца, открылась входная дверь. Сейчас отец поставит в прихожей сундучок, скинет спецовку и, умывшись на кухне, появится в столовой. Если даже он рассердился из-за дыры в раме, то за это время жар немного спадет. Но отец, не раздеваясь, шел прямо в столовую. Митя ниже склонился над книжкой.