Свое имя

— Ах, вот оно что? — прохрипел Алеша, ошеломленно посмотрев на Веру.

— Да, да, — отозвалась она, выдержав его взгляд.

— Бессонница, конечно, результат безделья, — с тревогой проговорила Анна Герасимовна. — А каникулы на исходе…

«Вот напустились! Психическая атака! — думал Алеша, нервно расхаживая по комнате. — Митька тоже хорош! Что ж, теперь будем знать, как разговаривать с тобой. А Верка вовсе зазналась. Учитель жизни в юбке!»

Вера посмотрела на встревоженное и утомленное лицо матери, на худенькие, чуть приподнятые плечи, и ей до слез стало жаль ее.

— Мамулька, ну давай так попьем, а то чай совсем остынет…

Анна Герасимовна махнула рукой, сказала:

— Ты обвиняешь нас в скупости. Но неужели ты сможешь сказать, что мы чем-нибудь обременяем тебя, мешаем учиться! Что же ты думаешь, Леша?

Он молчал.

— Ты, может, все-таки ответишь матери?

— Тебя это не касается! — быстро повернувшись к сестре, рявкнул Алеша. — Во всяком случае, у тебя помощи не попрошу!

— Как ты груб! — ужаснулась Анна Герасимовна. — Что с тобой? Будто подменили…

— Да ему просто нечего сказать, — рассудительно заметила Вера. — Надеется на чудо. А кончится все позором…

— Может случиться, — удрученно согласилась Анна Герасимовна.

Алеша подошел к раскрытому окну, навалился локтями на подоконник и вдруг увидел себя в темном стекле. Стекло было чуть волнистое, и лицо в нем выглядело до безобразия вытянутым, уши были уродливо длинными. Он с отвращением отвернулся.

А мать в это время негромко и печально рассказывала о Горбуновой, санитарке из госпиталя. Муж на фронте, женщина осталась с тремя ребятами. Живется ей трудно, едва сводит концы с концами. Но есть у нее опора и помощь — старший сын Вова. Он нянчит сестер, колет дрова, носит воду, иной раз и обед приготовит, если мать не успела. И каждую свободную минуту — с книгой. Перешел в седьмой класс, круглый отличник…

— Ну как не позавидуешь такому счастью? — глубоко вздохнула Анна Герасимовна.

Алеша круто повернулся. Глаза его колюче сузились. Светлые прямые волосы рассыпались и торчали в разные стороны.

— Об этом гениальном Вовочке я уже слыхал, — взвизгнул он. — Можешь завидовать. Все, все лучше меня. Хуже меня нет на свете. И не надо…

Он задохнулся, выбежал в другую комнату и, скинув на ходу тапки, бросился на кровать.

Утром его разбудила Вера:

— Вставай, побереги свои бока…

Опустив на пол ноги, Алеша сонно покачивался и лениво почесывал спину. Вдруг почему-то вспомнились карпы, тоже сонные, медлительные, и он сплюнул.

Вера подсела к брату и, обняв его, захныкала притворно:

— Ах, до чего же тяжела наша жизнь!

— Страшно легкая! Хоть топись! — проворчал он, высвобождаясь из ее объятий.

Вера обиженно поднялась.

— Потому что живешь одним днем. Если будущего не видно, всегда тяжело…

— Философ! — зевнул Алеша.

— Лешка, Лешка, — с чувством заговорила Вера, — неужели мы враги тебе? Пойми же наконец. Когда отец предал нас, я решила: надо так вести себя — во всем, во всем, — чтоб маме было легче жить. Я подумала: мы с тобой должны такими людьми стать, чтоб он потом локти себе кусал, что бросил нас. А ты? Докатился до переэкзаменовки, бежал из дому. Отец решит: пока я жил с ними, были дети как дети, а без меня свихнулись. А разве мы не можем доказать, что мы и без него… Только нужно чувствовать ответственность… А ты… — Глаза у Веры замерцали, и Алеше показалось, что она расплачется сейчас.

Он был поражен и словами сестры — ему никогда почему-то не приходили эти мысли, — и тем, как задушевно и взволнованно она произнесла их.

В этот день он ни разу не завел патефон. Даже не подходил к дивану. Из головы не шли Верины слова. Чем больше он о них думал, тем решительнее не соглашался с Верой. Как враждебно говорила она об отце! Будто отец ждет не дождется, когда они свихнутся, станут никчемными людьми… Она, чего доброго, считает, что отец пришел бы в восторг, узнав про переэкзаменовку. Она представляет, будто отец им враг лютый, будто он хочет им зла, — надо же очерстветь до такой степени! Видно, не солгала она, сказав, что вычеркнула его из своего сердца. Что бы ни произошло между родителями, но отцу наверняка не безразличны судьбы его детей, и не такой он человек, чтоб забыть о них.

Перечитав старые письма, хранившиеся под каменным пресс-папье, Алеша еще больше убедился, что сестра неправа. Письма были такие, что, прочитай их посторонний человек, ему было бы невдомек, что произошло в семье. Письма еще больше разожгли Алешины чувства. Да, только с отцом он мог бы поговорить по-настоящему, от всей души, и только отец понял бы его.

Алеша с тоской вспомнил, что не ответил ни на одно отцовское письмо, и теперь оправдывался перед собой: плохое писать рука не поднималась, а хорошего не было. А Вера писала. Правда, под маминым нажимом, но все же писала. И вполне возможно, в каком-нибудь письме дала волю своему язычку… А что, если его уже нет в живых? И Вера и мама, видно, забыли думать о нем, им, наверное, все равно, что с ним. Только он, Алеша, ждет его писем, по нескольку раз бегает к почтовому ящику и возвращается с пустыми руками. Чего бы он не дал сейчас за коротенькое, в несколько слов, письмо!

Но почему же все-таки нет писем? Может, он ранен? А если с ним ничего не случилось и он не пишет потому, что его обидела Вера? Тогда, может быть, он пишет дяде Борису, своему брату?

Уже выйдя на улицу, Алеша подумал, что вряд ли застанет дядю дома, но не вернулся.

Дверь ему открыл дядя Борис, длинный, сухой, с пепельным лицом пожилой человек.

— Алексей! — обрадованно проговорил он и задохнулся от кашля. — Все-таки вспомнил про дядьку. А я уж было заготовил для тебя несколько прозвищ…

— Каких?

— Сначала обзывал тебя обыкновенным свинтусом. Потом выяснилось, что ты вроде ископаемого…

— Это почему же?

— Хвостат.

— Не понимаю.

— Говорят, заимел алгебраический хвостик.

— А-а, — мрачновато процедил Алеша.

— В наш век быть хвостатым несовременно. Впрочем, не сомневаюсь, пересдашь, парень ты способный… Признайся, Верочка сагитировала дядьку навестить?

— При чем тут Вера?

Заслоняя рот ладонью и кашляя, Борис Семенович внимательно посмотрел на Алешу:

— Тем более ценно. Астма, понимаешь, разыгралась. Совсем извела, окаянная…

— Я не знал, что вы болеете, — признался Алеша.

— А Вера не сказала? Ах, она такая!.. — Борис Семенович откашлялся и, все еще часто дыша, уселся на диване, застегивая на груди пижаму. — Вчера забегала. Вижу, взволнована девочка, хочет сказать что-то и не решается, мнется, а я не могу догадаться. Потом наконец спрашивает, нет ли писем от отца…

— Вера? — вскрикнул Алеша.

— Вера, я о ней говорю… — Борис Семенович раскинул длинные жилистые руки. — Два месяца — ни строчки. Сам ума не приложу. Я, разумеется, постарался успокоить ее. Ну, а мы с тобой мужчины. На войне как на войне, говорят. Но будем надеяться на лучшее, Алексей…

Рассеянно глядя на поблескивавшие на большом письменном столе друзы хрусталя, напоминавшие ледяные торосы, Алеша долго не мог вымолвить ни слова.

— Дядя Боря… — с усилием сказал он. — Вы знаете новый папин адрес?

— Какой новый? У него не менялся адрес, та же самая полевая почта.

— Нет, я о другом… Ну… куда он от нас переехал…

Борис Семенович опять закашлялся. Было похоже, что под зеленой пижамой у него вразброд пиликают маленькие скрипки.

— Этого адреса я не знал и знать не желаю, — сказал он прерывающимся голосом. — А тебе-то зачем?

Алеша не ответил. Борис Семенович скрутил «целебную» папиросу, закурил и на секунду исчез в облаке удушающего дыма.

Алеша посидел еще несколько минут и, пожелав дяде поскорее поправиться, ушел.

Через полчаса он был в отделении дороги. Немолодая полная женщина с крупным мужеподобным лицом, нахмурившись, спросила, кто он такой и зачем ему адрес. Дорогой Алеша «подготовился», и вопрос не застал его врасплох. Дело в том, что его отец приехал с фронта в отпуск, хотел передать личный привет жене инженера Белоногова, но утерял листок с адресом…