Мари

— Боже мой! — воскликнул я. — Но почему?

— Потому, юный баас, — протяжно проговорил готтентот, — потому что кто-то из Марэсфонтейна, я думаю, что это был Гриф, — туземцы дали это прозвище Леблану из-за его лысой головы и крючковатого носа, — застрелил сына Кваби в воскресенье, когда он держал за уздечку его лошадь.

— Боже мой! — снова воскликнул я. — Старый дурак должно быть был пьян. Когда, говоришь, должно быть нападение, на рассвете? — и я глянул на звезды, добавив. — Ведь это, выходит, произойдет меньше, чем через час, а баас Марэ нет дома…

— Да, — проворчал Ханс, — и мисс Мари… Подумайте, что сделают красные кафры с мисс Мари, когда пролита их кровь…

Я просунул руку в окно и ударил бледно светящуюся в мерцании звезд отвратительную морду готтентота.

— Собака! — прошипел я. — Седлай мою кобылу и чалую и бери свое ружье. Я еду через две минуты. Да побыстрей, не то я убью тебя!

— Иду, иду, — ответил Ханс и исчез в ночи, подобно вспугнутой змее.

Тогда я начал одеваться и кричать, пока отец и кафры не вбежали в комнату. Набрасывая верхнюю одежду, я рассказал им все.

— Пошлите гонцов, — сказал я, — к Марэ, он на ферме Бота, и ко всем соседям. Пошлите, ради ваших же жизней! Соберите дружественных кафров и скачите что есть силы в Марэсфонтейн. Не говори мне ничего, отец, не говори! Иди и делай то, что я сказал! Стой! Дай мне два ружья, набей седельные мешки жестянками с порохом и пулями и погрузи их на мою кобылу. О!.. Скорей! Скорей!

Теперь, наконец, они поняли все и помчались кто куда со свечами и факелами. Двумя минутами позднее, — едва ли прошло больше времени, — я был уже перед конюшнями как раз в то время, когда Ханс выводил гнедую кобылу, знаменитое животное, на покупку которого я собирал все свои деньги в течение двух лет. Пока я проверял подпругу, кто-то укрепил седельные сумки, а кто-то появился с чалым жеребцом, который, я в этом был уверен, будет следовать за кобылой хоть до самой смерти. Уже не было времени седлать его, так что Ханс вскарабкался ему на спину, как обезьяна, держа под мышкой два ружья, у меня же было только одно ружье и мой двуствольный пистолет.

— Отправляй гонцов! — крикнул я отцу. — Если ты хочешь еще увидеть меня живым, отправляй их, как можно скорей!..

После этого мы умчались. Впереди у нас было пятнадцать миль пути, а до рассвета оставалось тридцать пять минут.

— Мягко бери подъем, — посоветовал я Хансу, — а потом пусть животные мчатся, как ветер, как тебе еще никогда до этого не приходилось ездить верхом.

Эти первые две мили подъема! Мне казалось, что мы уже никогда не достигнем его конца и, однако, я не осмеливался сильно пришпоривать кобылу, чтобы она не выдохлась раньше времени. К счастью, она и ее компаньон, жеребец, отдыхали в стойле последние тридцать часов, и, конечно, не ели и не пили до заката солнца. Поэтому, будучи в отличной форме, они оказались самыми пригодными к делу, так что мы двигались сравнительно легко.

Я сдерживал кобылу, когда она шла на подъем, а жеребец держался ее аллюра. Мы достигли гребня возвышенности и перед нами открылась обширная равнина, примерно на двенадцать миль, а затем, двумя милями ниже, возвышенность, ведущая к Марэсфонтейну.

— Теперь, — сказал я Хансу, отпуская поводья, — жми как только можешь!..

Вниз кобыла помчалась с такой скоростью, что только ночной ветер пел свою унылую песню в моих ушах, а за кобылой несся добрый чалый жеребец с обезьяной-готтентотом на спине. О! Что это была за гонка! В дальнейшем у меня встречались подобные скачки, но никогда не бывало такой скорости, ибо потом я уже чувствовал запас силы лошадей и как долго они смогли бы выдержать подобный бег. Если соблюдать подобный аллюр больше чем полчаса, лошадь может упасть или издохнуть на ходу. Но такова была сила моего ужаса, что мне казалось, будто мы ползем, как черепахи.

Чалый остался позади, звук его копыт уже не был слышен и я был один наедине с ночью и моим отчаянным страхом. Миля добавлялась к миле, то там, то здесь звездный свет освещал передо мной знакомые камни или скелеты павших животных. Один раз я ворвался в стадо совершавших переход антилоп, причем ворвался так неожиданно, что одна южно африканская газель не успела остановиться и буквально перепрыгнула через меня… В другой раз кобыла попала ногой в нору муравьеда и чуть не упала, но удачно высвободила ногу, благодарение Богу, совсем неповрежденную и я снова возвратился в седло, откуда меня буквально почти вытряхнуло. Если бы я упал, о!..

Мы находились недалеко от конца равнины и лошадь начала уставать. Я загонял ее: скорость была слишком велика. Ее бешеный бег уменьшился до обыкновенного галопа, когда мы въехали на небольшой подъем. И теперь, сзади себя, я все явственней слышал звук подков чалого жеребца. Неутомимое животное догоняло нас. Ко времени, когда мы достигли края плато, он был уже совсем рядом, ярдов пятьдесят за нами, ибо я ясно слышал его ржание.

Затем начался спуск. Уже садилась утренняя звезда, восток начал сереть. Сможем ли мы добраться туда до рассвета?… Сможем ли мы добраться туда до рассвета? Эти слова, казалось, выбивали для меня копыта моей лошади.

И вот я смог уже рассмотреть группу деревьев вокруг имения Марэ и тут же прорвался сквозь сплошную цепь людей. Блеснувшие ассегаи подтвердили, что Хансу не солгали! Кафры уже здесь! Ужас наполнил мое сердце: может быть, их преступное деяние уже совершено и они просто уходят?

Минута ожидания показалась мне вечностью. Но и она прошла… И вот я уже находился возле двери в высокой стене, которая ограждала надворные строения в задней части дома, и вот там-то по какому-то предчувствию я сдержал кобылу, ибо мне пришло в голову, что возле передней двери меня могут пронзить ассегаем.

Я попытался открыть дверь из прочного африканского дерева. Намеренно или случайно, дверь была брошена незапертой, а в этот момент явился Ханс со спрятанным в гриву жеребца лицом. Чалый остановился рядом с кобылой и в неверном свете зари я увидел, что в его боку мелкой дрожью дрожит воткнутый ассегай.

Через каких-нибудь пять секунд мы были уже во дворе и заперли за собой на замок и засов дверь. Затем, схватив седельные сумки с боевыми припасами со своих лошадей, мы оставили их стоять там, где они были, а я помчался к черному ходу, приказав Хансу поднимать туземцев, спавших в надворных строениях, и немедленно привести их сюда. Если кто-нибудь проявит признаки предательства, Хансу было приказано немедленно застрелить такого на месте. Припоминаю еще, что, уходя, я вырвал ассегай из окровавленного бока жеребца и захватил его с собой.

Затем я начал колотить в заднюю дверь дома, так как открыть ее не мог. После показавшейся мне томительно долгой паузы, широко открылось окно и испуганный голос, — это был голос Мари, — спросил:

— Кто там?

— Я, Аллан Квотермейн, — ответил я. — Немедленно открой, Мари. Вы в большой опасности! Красные кафры намереваются напасть на ваш дом!

Она подбежала в ночном белье к двери и, наконец-то, я оказался на том месте, куда стремилась моя душа.

— Благодарение Богу! Ты еще в безопасности, — задыхаясь, воскликнул я. — Одевайся, пока я позову Леблана. Нет, погоди, ты сама позови его, а я должен ожидать здесь Ханса и ваших рабов.

Она убежала, не сказав ни слова, и тут же появился Ханс, приведя с собой восьмерых перепуганных мужчин, которые, пожалуй, едва понимали, что происходит.

— И это все? — спросил я. — Тогда запри дверь и иди за мной в гостиную, где баас держит свои ружья.

И только мы подошли к этому помещению, как вошел Леблан, одетый в рубаху и брюки, сопровождаемый Мари со свечой.

— Что случилось? — спросила Мари.

Я взял свечу из ее руки и поставил на пол ближе к стене, чтобы она не представляла собой мишень для ассегая или пули. Даже в те годы у кафров уже было некоторое количество огнестрельного оружия, большей частью захваченного или украденного у белых людей. Потом в нескольких словах я рассказал им все.