Мари

На третий день, — это был понедельник 5-го февраля, — танцев и показательных боев стало так много, что мы начали уставать от этого дикого зрелища. Поздно после полудня, Дингаан послал за комендантом и его людьми, сказав, что он желает поговорить с Ретифом относительно договора. Так что мы пошли. Но только трое или четверо, в том числе и я, были допущены к особе Дингаана, остальные же остались на таком расстоянии, откуда они могли видеть нас, но не слышать.

Дингаан достал бумагу, написанную мистером Оуэном. Этот документ, который, я думаю, еще существует, был составлен по всем правилам и начинался подобно воззванию: «Знайте, все люди…» В нем Дингаан сдавал… «место от Тугелы до реки Умзимвубу, называемое Наталь…» в постоянную аренду бурам. По требованию короля я перевел ему этот текст, затем Холстед, вызванный сюда, когда я закончил, проделал то же самое.

На буров все это произвело благоприятное впечатление: им стало ясно, что король хочет знать точно все, что должен подписать, чтобы потом не было повода говорить, что он хотел надуть буров. С этого момента Ретиф и его люди, уже не имели никаких сомнений в добром отношении к ним Дингаана и отбросили всякие подозрения о возможном предательстве.

Затем комендант спросил короля, подпишет ли он бумагу сейчас. Тот ответил, что он подпишет следующим утром, перед самым отъездом комиссии. Тогда Ретиф спросил через Холстеда, соответствует ли истине рассказ о том, что бур по имени Перейра, которого зулусы называют Двуликим, снова просил его, Дингаана, чтобы он убил Аллана Квотермейна, именуемого у них Макумазаном, Дингаан рассмеялся и ответил:

— Да, это совершенная правда, потому что он ненавидит Макумазана. Но пусть маленький белый сын Георга не боится, ибо мое сердце мягко для него и я поклялся головой Великого Черного, что ему в Зулуленде не принесут никакого вреда. Разве не является он моим гостем, как и все вы?

Затем Дингаан сказал, что если комендант пожелает, он прикажет схватить и убить Двуликого, потому что тот осмелился требовать моей жизни. Ретиф ответил, что сам разберется с этим делом, и после того как Холстед подтвердил рассказ короля о поведении Перейры, он поднялся и попрощался с Дингааном.

Когда мы шли назад в лагерь, Ретиф мало говорил об этом деле, но было заметно, что он весь кипел от гнева.

Вернувшись в лагерь, он послал за Перейрой, Марэ и несколькими старшими бурами, людьми солидными и рассудительными. Мне также было приказано присутствовать. Когда прибыл Перейра, Ретиф прямо обвинил его в замысле убить меня и спросил, что он может сказать в свое оправдание. Конечно, его ответ был полным отрицанием всего и выдвижением выдуманной истории о якобы имевшей место неприязни с моей стороны, с тех пор как я женился.

— Тогда минхеер Перейра, — сказал Ретиф, — поскольку Аллан Квотермейн завоевал девушку, которая сейчас является его женой, его причина неприязни должна исчезнуть, в то время как ваша вполне может остаться. Однако, у меня сейчас нет времени изучать все эти обстоятельства. Но я предупреждаю вас, что все это будет рассмотрено позже, когда мы возвратимся в Наталь, где я возьму вас под наблюдение, чтобы знать, что вы делаете. Также я предупреждаю вас, что у меня есть доказательства всего, о чем я здесь говорил. А сейчас будьте добры убраться и не попадаться мне на глаза, ибо мне не нравится человек, которого даже кафры называют Двуликим. Что касается вас, друг Марэ, то я скажу вам, чтобы вы поменьше общались с этим типом, имя которого, хотя он и ваш племянник, находится под таким темным облаком, и которого вы почему-то слепо любите…

Насколько я помню, никто из них не дал ответа на эту прямую, честную речь. Они просто повернулись и ушли. Однако, утром, в тот роковой день 6-го февраля, когда я встретил коменданта Ретифа, проезжавшего верхом через лагерь, он сказал:

— Аллан, Перейра сбежал и Анри Марэ с ним, но я не жалею об этом, ибо, вне всякого сомнения, мы снова встретимся в этом мире, или в следующем, и выясним всю правду. Вот, читай это, а потом верни, и он протянул мне листок бумаги и поскакал дольше.

Я развернул свернутый листок и прочитал следующее:

«Коменданту Ретифу, губернатору буров-эмигрантов.

Минхеер комендант!

Я не останусь здесь, где на меня возведены такие глупые обвинения кафрами и англичанином Алланом Квотермейном, который, как и вся его раса, является нашим врагом и, хотя вы и не знаете этого, предателем, который задумал вместе с зулусами страшное преступление против вас. Поэтому я ухожу, но я готов встретить любое обвинение перед настоящим судом! Мой дядя уходит со мною, ибо он чувствует, что его дочери угрожает опасность со стороны зулусов, и он возвращается защищать ее, потому что тот, кого назвали ее супругом, пренебрегает этим. Аллан Квотермейн, англичанин, являющийся личным другом Дингаана, может объяснить, что я имею в виду, ибо он знает больше о планах зулусов, нежели я, что в конце концов поймете и вы…»

Затем следовали подписи Перейры и Марэ. Я положил это гнусное письмо в карман, ломая голову над тем, что может означать его точный смысл и особенно это совершенно абсурдное и неопределенное обвинение в предательстве.

Мне показалось, что Перейра покинул нас, потому что он чего-то боялся: или того, что он может быть отдан под суд, или из-за какой-то отдаленной аферы, в которую он мог быть втянут. Марэ, вероятно, убежал с ним по той же причине, что и кусок железа следует за магнитом, так как он никогда не мог противостоять притяжению этого дурного человека. Или, возможно, он узнал от него о грозящей его дочери опасности, и в самом деле забеспокоился…

Ибо нужно всегда помнить, что Марэ страстно любил Мари, однако, плохой читатель этой истории может подумать, что он придирался к ней. Она была его любимицей, зрачком его глаза, и большой обидой для него было то, что она беспокоилась обо мне больше, чем о нем. В этом была одна из причин, почему он ненавидел меня так же сильно, как любил ее…

Я еще не кончил читать это письмо, как поступил приказ, чтобы мы в полном составе пришли попрощаться с Дингааном, оставив оружие у ворот города. Большинству наших оруженосцев было приказано сопровождать нас, — я думаю потому, что Ретиф желал произвести большее впечатление на зулусов таким количеством людей. Однако, несколько готтентотов оставили на месте, чтобы оседлать лошадей.

К ним я послал и Ханса, чтобы быть уверенным, что мои лошади в порядке. Как раз, когда мы отправлялись, ко мне подошел парнишка — Вильям Вуд — который проживал с мистером Оуэном, бродивший вокруг с озабоченной физиономией.

— Как поживаете, Вильям, — спросил я.

— Не лучшим образом, мистер Квотермейн, — ответил он. — Дело в том, — добавил он с оттенком доверительности, — что обо всех вас ходят очень странные слухи. Зулусы говорили мне, что с вами должно что-то произойти, и я думаю, что вы обязаны об этом знать… Больше я ничего не решаюсь сказать по этому поводу, — и он исчез.

В этот момент я перехватил взгляд Ретифа, подошел к нему и остановил.

— Комендант, послушайте меня.

— Давай… Что там еще, племянник? — спросил он рассеянно.

Я передал ему слова Вуда, добавив, что я тоже неспокоен, хоть и не могу объяснить почему…

— О, — ответил он с раздражением, — это все градины и горящая трава (имея в виду, что первое может таять, а второе — разгораться, другими словами, по нашей английской идиоме — обманывать и говорить чепуху). — Почему ты всегда пытаешься запугать меня своими фантазиями? Ведь Дингаан является нашим другом, а не врагом! Так что давай принимать дары, которые преподносит нам фортуна, и будем ей благодарны. Пойдем, марш!..

Он сказал эти слова около восьми часов утра…

Мы, главная часть буров, проследовали через ворота Большого Крааля, сложив оружие под двумя молочными деревьями, группами по четыре-пять человек, смеясь и непринужденно болтая. Потом я часто думал, почему, — хоть каждый из них, исключая меня, был осужден в течение часа совершить ужасный шаг в небытие, — приближающаяся роковая судьба не бросила заранее ни единой тени на их сердца… Наоборот, они шли совершенно веселые, будучи чрезвычайно довольными успешным исходом своей миссии и перспективой немедленного возвращения к своим женам и детям… Даже сам Ретиф был весел, так как я слышал его шутки с товарищами обо мне и моей «неделе белого хлеба», или медовом месяце, который, как сказал Ретиф, еще и не начинался…