Мари

Я попросил показать мне эту женщину, но туземец отказался. После длительных переговоров, однако, он предложил мне купить ее. Поторговавшись, я отдал за нее три фунта медной проволоки и восемь ярдов голубого холста. На следующее утро ее прислали ко мне, — исключительно уродливую личность с огромным плоским носом, происходившую откуда-то из центра Африки, захваченную в рабство арабами и переходившую из рук в руки. Ее имя было Джил.

Я никак не мог установить с ней контакт, но в конце концов обнаружил одного кафра из нанятых мною, который немного знал ее язык. Но и тогда трудно было заставить ее говорить, потому что она никогда не видела белого человека и думала, что я купил ее для каких-то ужасных целей, или для чего-нибудь не совсем приличного. Однако, когда она заметила, что с ней хорошо обращаются, она успокоилась и поведала ту же историю, что и ее хозяин. В заключение я просил ее, не сможет ли она проводить меня в то место, где она видела фургоны.

«О, да», — ответила она, ибо она никогда не забывает пройденных дорог. Собственно этого я добивался от этой женщины, которая в конечном итоге доставила мне массу хлопот. Бедное существо, видимо, никогда не имело опыта в вежливом обращении с нею и ее благодарность за малейшую проявленную к ней ласку была настолько интенсивной, что становилась неприятной. Она следовала за мной буквально повсюду, пытаясь сослужить мне службу самым диким способом. Она даже пыталась кормить меня руками. В конце концов я выдал ее замуж за одного из нанятых кафров, который сделался для нее хорошим супругом, хотя, когда я в конце рассчитал его, она захотела следовать за мной.

Наконец, под предводительством этой Джил мы взяли старт. Пятьдесят миль — дистанция, которую при хорошей дороге и приличных лошадях покрывают за восемь часов, или даже меньше. Но у нас лошадей не было и дороги тоже, — ничего, кроме болот, кустарника и скалистых холмов. С нашим необученным скотом ушло три дня только для того, чтобы продвинуться на первые двенадцать миль, хотя, правда, после этого дела пошли несколько лучше.

Меня могут спросить, почему я не послал кого-нибудь вперед? Но кого я мог послать, когда никто не знал дороги за исключением Джил, которую я боялся отпускать, чтобы не потерять ее совсем?.. Кроме того, что за польза была бы от такого посланца, если он не мог оказать никакой помощи? Если в лагере все умерли, то все равно не поможешь, а если живы, то оставалась надежда, что они смогут прожить немного дольше…

Это было поистине ужасное путешествие. Моей первой мыслью было следовать до Крокодиловой реки, но благодаря Джил я этого не сделал. И это счастье, ибо позже я обнаружил, что эта река ужасно извилиста и изобилует непроходимыми притоками. Она также граничит с непролазными джунглями. Трасса же Джил следовала по старой невольничьей дороге, которая хоть и была отвратительной, обходила болотистые места, а также те туземные племена, которые, согласно опыту поколений работорговцев, проявили себя наиболее опасными.

Девять дней отчаянной борьбы остались позади. Вечером мы разбили лагерь под хребтом длинной цепи скал, отдельные части которых приходилось скатывать в стороны, чтобы открыть путь фургонам. Быков оставили в ярмах на всю ночь, так как мы опасались, чтобы они не отбились. Издалека доносилось рычание львов, хотя, поскольку дичь здесь изобиловала, они не подходили к нам близко. Когда стемнело, мы оставили упряжки насыщаться растущей кругом травой, а сами стали готовить пищу.

Утром я увидел, что под нами расстилалась покрытая туманом долина, а на севере более густые волны тумана отмечали трассу Крокодиловой реки. Постепенно туман поднимался, показались деревья, и в конце концов он полностью растаял под лучами солнца. Пока я праздно смотрел на эту картину природы, Джил подкралась ко мне, коснулась плеча и указала рукой на отдаленную группу деревьев.

Внимательно всмотревшись в них, я заметил между ними то, что в первый момент принял за несколько белых скал. Но дальнейшее рассмотрение позволило предположить, что это парусиновые навесы фургонов. С помощью зулуса-переводчика Джил разъяснила, что это как раз те движущиеся дома аммабоона (так они называли буров), которые она видела около двух лун назад.

При этом известии мое сердце, казалось, остановилось, так как более минуты я не мог произнести ни слова. Наконец-то фургоны! Но кого я найду в них? Я позвал Ханса и приказал побыстрей собираться, объяснив, что там, очевидно, находится лагерь Марэ.

— А почему не позволить быкам сначала попастись, баас? — спросил он. — Нам нечего спешить, потому что, хоть фургоны и там, несомненно все люди давно умерли…

— Делай то, зловещее животное, — сказал я, — что тебе приказывают, вместо того, чтобы каркать о смерти! И слушай: я намерен идти сейчас пешком к лагерю, а ты следуй за мной с фургонами, причем так быстро, как сможешь.

— Нет, баас, это опасно, чтобы вы шли сами, кафры или дикие звери могут напасть на вас.

— Опасно или нет, а я немедленно иду, однако, если ты считаешь это мудрым, скажи двум зулусам, чтобы они пошли со мной.

Спустя несколько минут я уже был на дороге, сопровождаемый двумя кафрами с копьями. В юности я был хорошим бегуном, будучи крепким в ногах и легким в теле, но я не думаю, чтобы когда-либо покрывал семь миль, а таким примерно было расстояние до лагеря, за более короткое время, чем я сделал в то утро.

Я оставил быстрых зулусов так далеко позади себя, что когда я приблизился к деревьям, они остались вне поля моего зрения. Здесь я сбавил бег на шаг, чтобы отдышаться, как сказал я себе. А на самом деле я сделал это потому, что заранее ужасался от того, что смогу обнаружить там через минуту. В то время, пока я приближался, надежда, пусть слабая, еще оставалась; когда я прибуду, надежда может превратиться в вечное отчаяние.

Теперь я мог рассмотреть, что там было несколько жалких лачуг, построенных за фургонами, несомненно тех «примитивных домов», о которых писала мне Мари… Но я не видел никого, кто передвигался бы вокруг них, и никакого скота, ни единственного дымка или других признаков жизни. Несомненно, подумал я, Ханс прав. Все они уже умерли…

Моя агония неопределенности сменилась ледяным спокойствием. Наконец-то я узнал худшее. Все кончено! Все мои усилия были напрасны! Я прошел между двумя фургонами. Один из них, заметил я, был тот самый, в котором Марэ переселялся со своей дочкой, его любимый фургон, который я однажды помог оборудовать!..

Передо мною были примитивные домики, построенные из веток, обмазанные снаружи глиной, вернее, — задние их части, так как они были расположены фасадом на запад. Пока я стоял, мне почудилось, что я услышал какой-то слабый звук, как если бы кто-то тихо разговаривал. Я подкрался к самому дальнему домику и, вытирая холодный пот со лба, заглянул за угол, ибо опасался, что там могут быть дикари. Затем я увидел то, что вызывало звук. Оборванный, загорелый дочерна бородатый мужчина стоял у длинной мелкой ямы и читал молитву.

Это был Анри Марэ, хотя именно в тот момент я не узнал его, так он изменился. Множество могильных холмов вокруг него подсказали мне, что эта яма являлась могилой. Когда я смотрел на все это, показались еще двое мужчин, тянувших вдвоем тело какой-то женщины, которое, очевидно, нести им было не под силу, так как ноги волочились по земле.

По силуэту тела можно было предположить, что это была высокая молодая женщина, но черты ее лица я не мог рассмотреть из-за того, что ее волокли лицом вниз. С головы свисали длинные волосы. Темные волосы, такие же, как и у Мари… Мужчины приблизились к могиле и сбросили туда свою скорбную ношу, но я даже не мог пошевелиться. Наконец мои члены начали подчиняться мне. Я выступил вперед и глухим голосом спросил по-голландски:

— Кого вы хороните?

— Йоханну Мейер, — ответил кто-то механически, ибо мое неожиданное появление их даже не удивило.

Когда я услышал эти слова, сердце мое, остановившееся в ожидании ответа, заколотилось такими сильными ударами, что я явственно слышал их в окружающей тишине. Я посмотрел вверх. Там в дверном проеме одного из домиков, очень медленно, как бы преодолевая слабость, ведя за руку форменный скелет какого-то ребенка, показалась Мари Марэ!