Мари

— Я не прошу об этом, — воскликнул я. — Я иду спать в повозку, — и я вышел, прихрамывая, из комнаты, оставляя мужчин вдвоем. Что было между ними потом, я не знаю. По-моему, отец, который, когда разойдется, также проявлял темперамент, а он и в духовном и интеллектуальном отношении был сильным человеком, высказал Марэ свое мнение о его злобном поступке и безрассудстве в таких словах, что тот, вероятно, их никогда не забудет. Я полагаю, что он даже вытянул из него признание, что действия его, Марэ, были бессердечными, извиняя, однако, их в связи с тем, что он поклялся перед Богом, что его дочь никогда не выйдет замуж за англичанина.

Также он сказал, что торжественно обещал ее Перейре, своему племяннику, которого он любит и не может нарушить данного ему слова.

— Нет, — ответил мой отец, — вы обезумели после разорения, вы разобьете сердце Мари и, возможно, будете повинны в том, что прольется ее кровь.

Затем он покинул его.

Темнота была сплошная. Когда я ощупью отыскал дорогу к повозке, отверженный и несчастный, я желал в душе, чтобы кафры выбрали эту ночь для нового нападения, которое покончило бы со мной. Дойдя до повозки, я зажег фонарь и с удивлением обнаружил, что она, хоть и примитивно, готова к тому, чтобы в ней спать. Пока я раздумывал, кто бы мог это сделать, Ханс взобрался на подножку, притащив две циновки, и спросил, удобно ли мне.

— О, да! — ответил я. — Но почему ты собираешься спать в повозке?

— Баас, я не собираюсь, я приготовил это для вас. А как я узнал, что вы сюда придете? О, очень просто. Я сидел на веранде и слышал все, что говорили в гостиной… Окно же выбито. Боже на небесах! Что это был за разговор! Я никогда не думал, что белые могут так много говорить о таком простом деле. Вы хотите жениться на дочке бааса Марэ, а баас хочет отдать ее за другого мужчину, у которого много скота. У нас, готтентотов, это сделалось бы быстро, потому что отец взял бы палку и выгнал вас из хижины ее толстым концом. Затем он побил бы девушку тонким концом палки, пока она не пообещала бы выйти замуж за другого мужчину, и все было бы улажено мило. Но вы, белые, вы болтаете и болтаете и ничего не можете уладить. Вы все еще надеетесь жениться на дочке, а дочка все еще имеет в виду не выходить замуж за мужчину со многими коровами. Кроме того, отец ничего не получил, кроме больного сердца и большой неудачи.

— А почему ты говоришь о большой неудаче, Ханс? — лениво спросил я, так как его наивные рассуждения мало меня интересовали.

— О, баас Аллан! По двум причинам… Первая — ваш преподобный отец, который сделал меня верным христианином, говорил ему об этом, а такой хороший проповедник, как он, может вызвать проклятие Бога с неба подобно тому, как молния поражает дерево. Ну, а хеер Марэ сидит под деревом и все мы знаем, что случается с тем, кто сидит под деревом, когда в него попадает молния. Это моя первая, христианская причина. Вторая причина, причина чернокожего человека: девушка является вашей по крови. Вы спасли ее жизнь вашей кровью, — он ткнул пальцем в сторону моей раненой ноги, — и таким образом купили ее навсегда, ибо кровь — больше, чем скот. Таким образом, тот, кто разлучит вас с нею, принесет кровь на нее и на себя самого и на другого мужчину, который пытается похитить ее, кровь, кровь! — и он замахал желтыми руками, уставившись вверх на меня своими маленькими черными глазками, выглядевшими в этот момент сверхъестественно.

— Нелепость! — сказал я. — Зачем ты говоришь такие плохие слова?

— Потому что они правдивые, баас Аллан. О, вы смеетесь над бедным Тотти, но я их узнал от своего отца, а он — от своего и так из поколения в поколение, аминь, и вы увидите… Вы увидите, как вижу я, как увидит хеер Марэ, который, если великий Бог не сделает его безумным, мог бы жить в своем доме, пока не стал бы стариком, и у него был бы хороший зять, чтобы похоронить его в одеяле…

Теперь я решил, что сыт по горло этим мрачным разговором. Конечно, легко смеяться над туземцами и их суевериями, но на основании многолетнего опыта я обязан признать, что они не всегда отступали от правды. Африканский туземец обладает неким шестым чувством, которое отсутствует у цивилизованного человека, хотя, может быть, мне это только кажется.

— Кстати об одеялах, — сказал я, чтобы переменить тему разговора, — у кого ты достал эти циновки?

— У кого? Конечно у мисси, баас. Когда я услышал, что вы собираетесь спать в повозке, я пошел к ней и одолжил их, чтобы укрыть вас. Она также дала, а я совсем забыл, записку для вас, — и он пошарил поначалу в своей грязной рубашке, затем в карманах и, наконец, в пушистых волосах, откуда вытащил маленький клочок бумаги, скатанный в шарик. Я развернул его, разгладил и прочитал слова, написанные карандашом по-французски:

«Я буду в персиковом саду за полчаса до восхода солнца. Будь там, если хочешь проститься со мною. М.».

— Будет ли какой-нибудь ответ, баас? — спросил Ханс, когда я спрятал записку в карман. — Если будет, то я могу взять его, не откладывая…

Затем, казалось, вдохновение осенило его, и он добавил:

— А почему бы вам самому не отнести его? Окно мисси открыть легко и я уверен, что она будет рада увидеть вас.

— Помолчи, — сказал я. — Я хочу спать. Разбуди меня за час до утренних петухов и смотри, чтобы лошади были выведены из крааля с таким расчетом, чтобы тебе не удалось их слишком быстро и легко отыскать, а то еще наш преподобный отец захочет отправиться слишком рано… Но не позволяй лошадям далеко уходить, потому что здесь мы нежеланные гости.

— Хорошо, баас! Между прочим, баас, тот хеер Перейра спит в пустом доме в каких-нибудь двух милях отсюда. Он пьет утром кофе, а готовит его слуга, мой хороший друг. Может подсыпать ему чего-нибудь в кофе? Не яду, так как это против законов Священной Книги, а только чтобы сделать его совершенно безумным, ибо Книга ничего об этом не говорит. Если согласны, то у меня есть очень хорошее лекарство, о котором вы, белые люди, не знаете, которое улучшит вкус кофе и сможет спасти вас от многих неприятностей. Видите ли, если он придет сюда танцевать вокруг дома, совершенно голый, как обыкновенный пьяный кафр, хеер Марэ, хоть он и сам безумен, сможет не пожелать иметь его своим зятем…

— Тьфу! Убирайся к черту, если ты уже не находишься у самого дьявола, — ответил я и повернулся, начав укладываться.

У меня не было необходимости инструктировать это преданное существо, хитрого, но безнравственного Ханса, чтобы он рано разбудил меня, потому что всю эту ночь я даже не сомкнул глаз. Я сдерживал свои мысли, а то они могли бы далеко завести парня с горячей натурой, потерявшего свою первую любовь…

Задолго до рассвета я уже стоял в персиковом саду, том саду, где мы впервые встретились, и ожидал. Наконец Мари пришла, проскользнув между деревьями, подобно серой тени: она была завернута в какое-то одеяние серого цвета. О! Еще раз мы были вместе! Одни в совершенно уединенном местечке и тишине, которая обычно предшествует африканскому рассвету, когда ночные существа убегают в свои логовища, а те, что любят день, еще досыпают свой сладкий сон.

Она увидела меня и стояла некоторое время неподвижно, затем раскрыла объятия и прижала меня к своей груди, не произнося ни слова. Немного позже она заговорила шепотом:

— Аллан, я не должна долго здесь оставаться, так как думаю, что если мой отец обнаружит нас вместе, то в приступе бешенства он способен застрелить тебя.

И сейчас, как всегда, это обо мне она подумала, а не о себе…

— А тебя, моя дорогая? — спросил я.

— О, — ответила она, — это не имеет значения. Если бы я согрешила, тогда мне было бы больно. Я говорила тебе, Аллан, тогда, когда на нас напали кафры, что лучше было бы умереть, и посмотри, мое сердце сказало правильно.

— Неужели нет никакой надежды? — прошептал я. — Он действительно разлучит нас и заберет тебя в дикие края?

— Конечно, ничто не может отвратить его от этого… Однако, Аллан, еще есть надежда. Через два года, если я буду жива, я стану совершеннолетней и смогу выйти замуж за того, за кого пожелаю. И я клянусь, что не выйду ни за кого, кроме тебя, даже в том случае, если бы ты завтра умер.