Чайная книга

— Он хороший, — сказала Ритка в чашку.

— Хороший. Но маленький. Тебе пирожное или булочку с куриным кремом? Вечная проблема выбора? Тогда берем и то и другое.

Утром ее почти не тошнило. Она провозилась с первым двором и пропустила въезд мусоровоза. Незнакомый водила был похмельный и злой. Он ерзал по двору на своей огромной громыхающей развалюхе, пытаясь пристроиться к помойке, а потом свесился из кабины и заорал на Ритку:

— Ты бак подпихни мне, куда я его отсюда возьму, еще впишусь в мерс какой, плати потом!

Она захлопнула круглую крышку, защелкнула задвижки и привычно качнула бак на ребро. Вонючая железная бочка покорно шагнула, и так же покорно оторвалось что-то внутри.

— Выталкивай, выталкивай, — орал водила, — вот сюда, под жопу! Ну спишь, что ли, у меня еще шесть дворов, толкай уже!

«Выталкиваю, — подумала Ритка, — выталкиваю!» Она заставила бак шагнуть еще шесть раз, ловя на каждом шаге крошечный взрыв внутри.

Ритка проснулась от колокольного звона. Потом к дребезжащему хору колоколов добавился запах сдобы, ванили, пригоревшего сахара, и она поняла: Пасха. Когда Ритка была маленькая, бабка покупала в булочной круглые кексы и несла их святить в церковь. Кексы назывались «весенние», были невкусные, сладковатые и нещедро посыпанные горелым облетающим арахисом в прозрачной шелухе. Мать никаких весенних кексов не покупала, а ставила тесто в здоровенной кастрюле. И шикала на Ритку, чтоб не шумела, а то не поднимется. И вмешивала обвалянный в муке изюм и мелко покрошенный мармелад, а потом раскладывала тесто по кастрюлькам и формам из высоких консервных банок, выстеленным изнутри масляной бумагой. На столе выстраивался целый ряд больших и маленьких будущих куличей — нам, родне, соседям. Готовые куличи она заливала сахарной белой глазурью и выкладывала поверху крестики из изюма или орехов. Если тесто оставалось, мать домешивала еще муки, давала подняться и пекла маленькие такие смешные розочки с сахаром. Сахар сыпался на противень, вскипал и пах горько-сладко… Ритка открыла глаза, посмотрела в сероватый потолок и немножко шепотом повыла. Выть хотелось громко — от таза в ванной, где плавает в розоватой воде простыня, от пасхального перезвона, от хлебного пакета на подоконнике, в котором хорошо если четверть черствого батона. Алекс сказал бы: от общего несовершенства мира. Когда она уже почти собралась повыть погромче, в дверь постучали. У Ильмиры на круглой тарелке лежали две огромные сдобные птицы с изюмными глазками, щедро засыпанная сахаром улитка и куча маленьких горячих плюшек.

— Я тут спекла тебе немножко. Тут праздник у вас, Христос воскресе, все целуются, у всех кулич есть, ты одна с утра без булки сидишь. Я спекла, булочки всякие, лепешечки, ты покушай давай, давай чаю, вставать пора. Чай есть у тебя? Ты, если нет, встанешь — ко мне стучись, чаю дам.

— Спасибо, — сказала Ритка. — Спасибо…

По коридору тяжело шаркала баба Зоя:

— Ритка, девка какая-то тебя к телефону. Мухой лети.

— Это Кролик, — сказала Кролик, и Ритка сразу увидела ее круглое лицо, кудряшки, вздернутую верхнюю губу и вечно перекошенные очки. — Тунгус, милая, мне Лешка все рассказал. Я считаю, что он ведет себя как свинья. Но ты только, пожалуйста, не торопись.

— Я не тороплюсь, — сказала Ритка. — Уже как бы некуда.

— Ой, — пискнула Кролик. — Ой. Ритка…

— Ой, — согласилась Ритка. — Когда таскаешь баки, это бывает. Р-раз — и ой.

— Я сейчас приеду, — решительно заторопилась Кролик. — Мы сейчас. Ты только не уходи никуда. Мы сейчас приедем, тебе принести чего-нибудь?

Ритка почти увидела, как в мыслях Кролика «что-нибудь» превращается в авоську яблок и апельсинов, которые положено носить больным и несчастным. Какой ты на фиг Кролик, подумала она. Ты Кенгуру. Прыгаешь с замшевой сумкой наперевес и складываешь в нее всех раненных в жопу.

— Принеси прокладок, можешь? И яиц.

— Яиц? — оторопела Ленка на том конце телефона.

— Ну да. Типа Пасха. Приезжай, будем яйца красить.

— А я еврейка, — робко заметил Кролик.

— Ничего, Он тоже. И каких-нибудь кисточек и красок, если есть. Акварель? Сойдет, тащи!

Ритка вернулась в комнату, машинально отщипнула хрустящую сахарную лапку пасхальной птицы и вдруг поняла, что хочет есть. А потому поставила чайник, достала заварочный чайник и тот самый деревянный ящик с дарджилингом — если не сейчас, то фиг ли? Пожалуй, когда приедет Кролик, с кем бы она ни ехала, птиц на блюде уже не останется.

Она сидит на засыпанном пеплом полу, возле королевского ложа, покрытого старым синим спальником, и одну за другой запускает в серый потолок «тунгусские ракеты».

Чай от Тунгуса

Прогреть маленький чайник, положить в него хорошего крупнолистового черного чая по принципу «не жалейте заварки», залить не вполне крутым кипятком, потому что «так надо», накрыть крышкой.

Взять любой чайный пакетик, неспешно лишить ярлычка, скрепки и содержимого, если руки торопятся — проговорить историю запуска «тунгусской ракеты», установить на ровную негорючую поверхность, поджечь, проследить за полетом.

Налить чай в чашку и пить с чем бог послал.

Танда Луговская

Лети, лети, лепесток

Возьми чашку. Возьми-возьми, не бойся. Да любую, какая по руке придется. Чашка? Нет, не оружие, но тем не менее. Это тоже важно. Ну что значит — «не знаю»? Да, от этого тоже зависит. Но в первую очередь от чая, конечно.

Ладно, давай по порядку. Стеклянные стаканы — да-да, вот эти, карандашной невыигрышной огранки, — можешь вообще не трогать. Ни с подстаканником, ни без него. Потому что один — о дороге ночной, безудержной, покачивающей головой: «Может, так, а может, совсем иначе, но как-нибудь точно». А потом знойно-разморенный, совершенно незнакомый перрон и липкий асфальт под ногами, может, растаявшее мороженое, сплюнутая жвачка, а может, и дорога кончилась, вот ты и тут, а дальше рельсы загнулись кверху, как детские санки, если смотреть, когда уже свалился с них, и всё, надо отфыркаться от набившегося в рот, протереть глаза, ну вот и нормально, только сейчас ты не в снегу, это акациевый цвет шуршит, проскальзывает в трещины у домов и люков, и пахнет головокружением и чьими-то губами, еще неведомыми, но ты так быстро, охотно сдашься, потому что не сможешь сделать шага в сторону: жарко, радужно-липкий асфальт, а еще и акация, вот эта, столетняя, сыплет манну небесную, а то пшено, конопляное дурманное семя, — птицам нередким, совершенно не желающим перелетать Днепры и Амазонки, а желающим сладкого, разве это странно, разве это плохо, ну вот хотя бы эскимо с отслаивающимся шоколадом снаружи и кусочками шоколада внутри, слизнуть-поймать-удержать, приди и возьми, руку протяни, сладкая-сладкая акация, губы нежные, ну как тут устоять, а потом упустишь кусочек глазури, упадет на асфальт, вмиг растает, а ночь южная и звезды увесистые, словно мускатные розовые виноградины, руку протяни, но ты это уже знаешь, слышал, вдыхал, а не двинуться: жарко.

Не туда. Рано.

А второй стакан — о черной лестнице, черном ходе и о жизни несветлой, тусклая лампочка, никотин осыпается из воздуха пылью и оседает в морщинах, и разговоры невеселые, тупик, птица такая, большой клюв перевешивает маленькую голову, и что-то невнятное течет по пищеводу, а потом взрывается в солнечном сплетении, но и взрывается фальшиво, а определишь ли фальшь, иного не зная, тепло — ну да, вроде тепло, а что еще надо, и газеты, желтеющие от солнечного луча, вот странно, старые хорошие книги желтеют куда меньше, приобретают оттенок слоновой кости, а вот эти «провел заседание президиума» — будто протекшее сквозь простыню нищенское, стонущее безнадежно и онкологически время, и всё пахнёт подгоревшей перловкой и еще чем-то прогорклым и эмалированно-облупившимся, и не надо бы смотреть, а не подняться, словно силы туда же вытекли, в несвежие газеты и неоттираемые пятна на столе, и коричневый ободок по дну стакана, — не туда тебе, не надо, совсем никому не надо, там вообще не жизнь, там друг друга не узнают и бьют только затем, чтобы хоть в боли себя ощутить.