Страница 88 из 117
Однажды ночью, это было уже в конце апреля, мы были разбужены стрельбой. Усевшись в постелях, мы с тревогой переглянулись. Стреляли рядом с госпиталем, и кое-кто тут же высказал предположение, что, мол, уж не русские ли прорвались в столицу генерал-губернаторства.
Подойдя к окнам, мы решили посмотреть, что же все-таки происходит. Кое-кто из наших предусмотрительно забрался под койки, другие стали подумывать о том, как достать оружие, — дескать, в городе идут уличные бои. Глупость, конечно. Но даже я, проведший два года на передовой, допустил воистину идиотскую оплошность — прилип к окну освещенного помещения! Глупее и придумать было трудно.
Стрельба не утихала почти всю ночь, однако наши врачи и медперсонал, как говорится, и в ус не дули. Иными словами, пытались убедить нас, что, дескать, нам ничего не угрожает. Но уже на следующее утро всех нас амбулаторных больных собрали в рекреации и отобрали у нас пропуска для выхода в город. И впервые наложили запрет на прослушивание радиопередач.
Перестрелки затянулись на целых два дня, в конце концов один медик из люфтваффе под большим секретом сообщил нам, что, оказывается, евреи варшавского гетто организовали восстание против охранявших их частей СС. Кроме этого, он проинформировал нас о том, что предстоит освободить помещение для поступавшей с Восточного фронта крупной партии раненых. Мне дали полчаса на сборы и, получив со склада обмундирование, я должен был явиться к поджидавшему нас автобусу. Пока я шел до него от дверей госпиталя, я успел окинуть взором обнесенное стенами гетто. Над ним поднимались клубы черного дыма, и из-за стен по-прежнему доносилась стрельба. По-видимому, я невольно замедлил шаг и случайно увидел то, что видеть не полагалось, потому что какой-то гауптштурмфюрер грубым окриком велел мне поторопиться к автобусу.
Автобус, направляясь на север, остановился на железнодорожном переезде в городке Венгрув. Показался медленно идущий состав. Конца ему не было видно, и мы приготовились к скуке долгого ожидания. Прошел паровоз, мельком взглянув на него, я углубился в чтение газеты.
— Черт! Ну и дела! — изумленно воскликнул кто-то из сидевших за моей спиной.
Я бы не обратил на это внимания, если бы не поднявшийся в нашем автобусе ропот. Все повскакивали с мест и бросились к окнам. Я тоже повернул голову, но ничего примечательного не увидел. Состав как состав, обыкновенный товарняк. Но тут кое-что привлекло мое внимание. Пальцы, торчавшие из забранных колючей проволокой окошек скотских вагонов. А за ними, в глубине, лица. Целый состав людей. Куда из везли? И зачем? Поезд миновал переезд, и какое-то время спустя мы остановились в небольшой деревне под названием Гусвек. Здесь располагалось переоборудованное под госпиталь для выздоравливавших дворянское имение. Там мы и разместились.
Время от времени в госпиталь прибывали военные, проглядывали наши карточки и всех, кто считался фронтопригодным, увозили. Я, который вдоволь нахлебался госпитальной жизни, чуть ли не на коленях умолял офицеров вытащить меня отсюда, однако, даже мельком проглядев записи в моей карточки, они и слушать меня не пожелали.
В первых числах мая меня отрядили нести караульную службу в деревне Гусвек, и я, впервые за несколько месяцев надев каску и взяв в руки оружие, почувствовал себя другим человеком. Личный состав караула был набран из служащих СС, вермахта и люфтваффе — все из нашего госпиталя для выздоравливавших. Нас на автобусе довозили до места, где русские военнопленные занимались укладкой каменных мостовых и строительными работами.
Русские, как мне показалось, даже были рады заняться вполне мирным делом. Никакой враждебности в отношении нас я не заметил. По-моему, их вполне устраивало, что они находились не на передовой. Пока они корячились с камнями, мы стояли поодаль с винтовками на плече. Руководили работами местные поляки, так что нам оставалось наслаждаться пребыванием на свежем воздухе.
Каждое утро мы, сойдя с автобуса, наблюдали, как пленных приводили сюда под охраной СС. Иногда их привозили на грузовиках, а иногда пригоняли пешком. Потом кто-нибудь из наших унтер-офицеров подписывал соответствующий документ, после чего пленные на 8 часов переходили под нашу ответственность. В наши обязанности входило следить за тем, чтобы они не били баклуши и не сбежали. Двое русских пытались шутить с нами. Один из них был помоложе, коренастый бывший пехотинец, звали его Вячеслав, второй был постарше, звали его Юрик, бывший сержант Красной армии.
Однажды Вячеслав задал нам такой вопрос:
— А вы нас не пристрелите, если мы перекурим?
Нам было в высшей степени наплевать на то, курящие они или нет, лишь бы работа не стояла. Наш старший конвойный ответил:
— Нет, можете курить. Не пристрелим.
— Тогда угостите нас сигареткой, — попросил Юрик. Во время перерыва на обед мы разговорились. Надо
сказать, оба оказались довольно занятными людьми и меньше всего напоминали «недочеловеков» вопреки утверждениям нашей пропаганды. Нельзя сказать, что мы сдружились за эти несколько дней, но мне удалось узнать, что у обоих в Советском Союзе остались семьи, они рассказали нам о них.
Потом, когда наш старший выписался из госпиталя, на его должность назначили меня. И я позаимствованными из госпитальной столовой картофельными оладьями и хлебом потихоньку прикармливал Вячеслава и Юрика. Другие конвойные тоже следовали моему примеру. Еды в госпитале было вдоволь, бывало и не все доедалось, а пленных кормили весьма скудно.
В середине мая мы, прибыв, как обычно, на автобусе, стали дожидаться доставки наших пленных. Подъехал грузовик, но из кузова стали выбираться не русские военнопленные, а группа изможденных людей в арестантской одежде в сине-серую полоску с шестиконечной звездой на груди. Старший конвойный СС, который доставил пленных, передал мне, что они прибыли из лагеря в Треблинке и что я наделен полномочиями открывать по ним огонь в случае малейшего неповиновения или отказа работать, а также при попытке к бегству. Едва транспорт отбыл, как мы с нашими товарищами переглянулись. Одни были изумлены ничуть не меньше меня, другие же восприняли все как само собой разумеющееся, не выказав ни малейшего удивления.
И в течение нескольких следующих дней в мое распоряжение ежедневно поступало 14 человек заключенных концентрационного лагеря в Треблинке, причем каждый раз в группе было один-два новых человека. Я не находил объяснения тому, почему их постоянно заменяли, но вышло так, что к концу недели состав группы полностью обновился.
Не могу понять, почему мне тогда в связи с этим ничего не пришло в голову. Наш госпиталь для выздоравливающих раненых располагался в 20 километрах от Треблинки, и в мои обязанности входила охрана заключенных-евреев оттуда на период их использования на работах. Мне неизвестны случаи, чтобы заключенных ликвидировали где-нибудь по пути в лагерь по завершении рабочего дня. Мои товарищи конвоиры относились к заключенным-евреям точно так же, как и к военнопленным русским. Мы приносили им картофельные оладьи и хлеб. Мы не знали, что подобные вещи запрещены, но никто нам об этом не обмолвился.
Не знаю, какова была судьба заключенных, которых мне довелось охранять во время работ в Гусвеке. Надо сказать, я предпочитал не вступать с ними в контакт, поскольку они считались злейшими врагами рейха. Поневоле отбросишь в сторону личные предпочтения, если они идут вразрез с тем, что предписано тебе властными структурами. Но мои товарищи-охранники никогда не допускали жестокого отношения к заключенным-евреям, позволяя им отдыхать и не вмешиваясь в их работу.
В июне меня решили выписать, несмотря на то что мне пока что трудно было сгибаться и поднимать тяжести. Врачи сочли меня ограниченно фронтопригодным. Скорее, «тылопригодным». И вот 50 или 60 человек таких же, как я, посадили в автобусы и привезли на железнодорожную станцию Венгрув. Оттуда отправлялся состав, доставивший нас в запасной батальон в Плауэн, куда потом на двое суток ко мне приехали родители, поскольку теперь я служил на территории Германии.